Азеф

Обидевшись и решив действовать в одиночку, Рутенберг в точности «попал» в азефовский план.

Теперь он решает воспользоваться услугами собственных «дружинников». Среди них — бывшие гапоновцы — например, пятидесятилетний рабочий Алексей Игнатьевич Чудинов. Известно еще одно имя — Александр Аркадьевич Дикгоф-Деренталь, студент Военно-медицинской академии, впоследствии писатель. Он, единственный из участников акции (кроме Рутенберга), оставил о ней воспоминания (правда, не очень достоверные). Про остальных Рутенберг сообщает только то, что они были «рабочие» и «члены партии».

Эти люди должны были не просто убить Гапона — они сначала должны были уличить и «осудить» его. Свидетели, судьи и палачи — в одном лице.

В течение двух недель Рутенберг вел с Гапоном переговоры, а кто-то из членов назначенного им «суда» слушал их из укрытия. При этом Мартын так строил разговор, чтобы Гапон побольше скомпрометировал себя. Речь шла не только о сотрудничестве с полицией. Рутенберг заводил, к примеру, речь о деньгах, в графтоновские дни переданных Циллиакусом Гапону на организацию мятежа в столице. Гапон уходил от разговора — деньги были явно потрачены нецелевым путем.

Стоит подумать о смысле слова «провокация». Революционеры употребляли его более чем расширительно. Но вот умный, храбрый, благородный (чему свидетельство вся его последующая жизнь) человек Петр Рутенберг действует так, как действует — и сам не понимает, как это называется… Политический фанатизм отменял моральные ограничения.

24 марта Рутенберг отправил отчет о своих действиях Азефу. Ответа он не получил.

А 27 марта в пять часов дня он встретил Гапона на железнодорожной платформе в Озерках и отвел его на только что снятую им дачу Звержинской. Там уже находились дружинники: в ожидании жертвы подкреплялись пивом и бутербродами.

Опять откровенные разговоры…

С отвратительно-театральным финалом:

«Я дернул замок, открыл дверь и позвал рабочих.

— Вот мои свидетели! — сказал я Гапону.

То, что рабочие услышали, стоя за дверью, превзошло все их ожидания. Они давно ждали, чтобы я их выпустил. Теперь они не вышли, а выскочили, прыжками, бросились на него со стоном: „А-а-а-а“ — и вцепились в него.

Гапон крикнул было в первую минуту: „Мартын!“, но увидел перед собой знакомое лицо рабочего и понял все.

Они его поволокли в маленькую комнату. А он просил:

— Товарищи! Дорогие товарищи! Не надо!

— Мы тебе не товарищи! Молчи!

Рабочие его связывали. Он отчаянно боролся.

— Товарищи! Все, что вы слышали, — неправда! — говорил он, пытаясь кричать.

— Знаем! Молчи!

Я вышел, спустился вниз. Оставался все время на крытой стеклянной террасе.

— Я сделал все это ради бывшей у меня идеи, — сказал Гапон.

— Знаем твои идеи!..»^[186]

Лично Рутенберг предпочел не участвовать в удушении вождя 9 января и не присутствовать при нем: вышел на веранду.

Гапона никто не искал неделю — пока 5 апреля Александра Уздалева не заявила в полицию об исчезновении своего мужа.

Газеты почти месяц наперебой обсуждали тему. Причем один из главных участников обсуждения — некто «Маска» из «Нового времени». А это, между прочим, псевдоним не кого иного, как Манасевича-Мануйлова. И именно этот осведомленный публицист уже 15 апреля очень близко к реальности изложил всю историю взаимоотношений Гапона и Рутенберга — вплоть до финального свидания в Озерках.

Одно из двух: либо полиция была в курсе всей эпопеи и мягко «вела» Рутенберга, не мешая ему (по некоторым сведениям, один из рутенберговских дружинников, «судей» и палачей, был агентом полиции)… Либо накануне 15 апреля была получена какая-то новая информация. Если верить воспоминаниям Герасимова — да, была получена. Об этом ниже.

Но почему-то только 30 апреля, когда госпожа Звержинская подала жалобу на невнесение арендной платы и исчезновение съемщика, на дачу явилась полиция. И нашла, так сказать, «знакомый труп», уже частично разложившийся.

Газеты описывали убийство как личную расправу инженера-боевика со своим «демоном-искусителем». Рабочие-гапоновцы считали убийцу своего вождя правительственным агентом. Если Рутенберг собирался преступлением спасти свою революционную честь — он просчитался.

А эсеры безмолвствовали.

5 июля Рутенберг в Германии, в Гейдельберге, встретился с Азефом.

Разговор, по его описанию, был таков:

«Я спросил, почему ЦК до сих пор ничего не заявил о деле в печати. Азеф ответил, что это объясняется массой очень важных дел, но что такое заявление будет сделано.

— Впрочем, что ЦК должен и может заявить?

— Раньше всего, что моя честь стоит вне всяких подозрений.

— Странный вы человек, Мартын Иванович! Ну, можно, конечно, заявить, что честь Гершуни стоит вне всяких сомнений. Но разве можно еще сказать, что честь Павла Ивановича (Савинкова. В это время он сидел в Севастопольской крепости в ожидании смертного приговора), или ваша, или моя вне всяких сомнений?

Я не нашелся ничего ответить.

Азеф упрекал меня в том, что я рассказываю о деле и о его участии в нем не так, как было в действительности. Я возражал, что все, что говорю, очень даже соответствует действительности.