Азеф

– Пробовали алмазы. Поджидая вас, всё читал надписи, довольно забавно.

Савинков встал, подошел к зеркалу, в глаза бросилась сделанная размашистым пьяным почерком надпись во всё зеркало – «Любовь» и неразборчиво.

– Можно попробовать и мой. – Савинков черкнул сперва, потом перечеркнул надпись «Любовь» надписью «Смерть». Но вышло плохо и он, смеясь в зеркало, отошел.

– Вы видались с Иваном Николаевичем?

– Да.

– Иван Николаевич сказал: вы, я и «поэт» завтра выезжаем в Петербург. Швейцер выехал, Егор уж на месте.

– Да, да, Иван Николаевич говорил. Сведения и наблюдения будут передаваться вам, вы будете непосредственно…

Но вдруг за стеной грянул хор с топотом ног, визгами и тут же полетела бьющаяся посуда. Заплясало много ног. Среди гика, свиста, словно тысячи веселых балалаек, выговаривал хор: – «Ах, ты барыня, ты сударыня».

– Должно быть купцы, с размахом, – улыбнулся Савинков, любивший визг, пенье, хлопанье бутылок.

– Стало быть связь с Иваном Николаевичем будет у вас?

– У меня. Сазонов и Мацеевский станут извозчиками. Каляев пойдет в разнос с папиросами. Вы и Швейцер – приготовление снарядов.

– Да, да, – отпил глоток шампанского Покотилов, прислушиваясь к не смолкавшему кутежу.

Было странно, что женевский эмигрант «товарищ Алексей», которого знал Савинков, сидит русским барином и из чужой бороды идут голос и мысли эмигранта Покотилова.

– Павел Иванович, конечно, я подчиняюсь дисциплине и распоряжениям Ивана Николаевича, – он прекрасный организатор, хороший товарищ, но поймите для меня будет ужасно, если и теперь меня обойдут.

– То есть как?

– Вы подумайте, – тихо говорил Покотилов, – хотел убить Боголепова, был совершенно готов, всё было решено, я приехал из Полтавы в Петербург, записался уж на прием к нему и вдруг Карпович меня опережает. Я стал готовиться на Сипягина, на него пошел Балмашов. Я ездил в Полтаву к Гершуни, просил, было решено: – я убью Оболенского, вдруг узнаю, что не я, а Качура, Качура рабочий, ему предпочтение.

Покотилов слишком жарко говорил, слишком близко приближая лицо. На лбу Покотилова от экземы выступили мелкие капли крови.

– Павел Иванович, вы понимаете? Я не могу больше. У меня не хватает сил. Я измучен. Бомба на Плеве должна быть моей. А я вижу, Иван Николаевич относится ко мне с недоверием.

– Откуда вы взяли?

– Мне так кажется. Я прошу вас, поддержите меня.

Я буду приготовлять бомбы, но этого мало, я хочу сам выйти, понимаете, сам?

– Понимаю.

– Ну, вот. Поддержите? – Покотилов положил на руку Савинкова тонкую белую руку.

– Поддержу.

– Ну, тогда за успех, – улыбнулся Покотилов. Оба подняли бокалы.

– Вы верите? – сказал Савинков.

– Безусловно, – обтирая приклеенные усы, проговорил Покотилов, – вы знаете Ивана Николаевича? С ним неуспеха быть не может. Он расчетлив, точен, хладнокровен и очень конспиративен, это важно. Я убежден, что убьем. Только трудно ждать. Я храню динамит. Жить с динамитом в ожидании – невыносимо.

– Теперь уж недолго. – Савинкову не хотелось, чтоб Покотилов говорил на болезненную тему тоски ожиданий. – Может перейдем в зал? – сказал он, – а то как бы не показалось подозрительным, сидим вдвоем? Иль может пригласим девочек, вы как?

Покотилов сморщился.

– Не стоит, – сказал он, – я уж хочу ехать, пора, хотя знаете, у меня бессонница, поэтому я и выпил больше обычного. Раньше четырех не засыпаю.

Савинков проводил Покотилова до двери. Вернувшись, сидел один, допивая бокал, потом закурил и позвонил.

Вошел татарин.

– Кто эта певица, в красном, когда я вошел?

– Шишкина.

– Пригласи ее.

– С гитаристами?

– Нет, одну.

– Могу сказать, что не из таких, понимаете, – фамильярно проговорил лакей.

Савинков смерил лакея с ног до головы.

– Поди и позови. Вот моя визитная карточка.

На карточке – «инженер Мак Кулох».

14

В дверь кабинета ворвалась музыка. На пороге стояла женщина в ярко-красном платье, отделанном золотом, смоляные волосы были заколоты большой, светившейся шпилькой.

Как хорошо воспитанный человек, Савинков встал навстречу. Она пошла к нему, улыбаясь. В дверь вошли два гитариста в цветистых цыганских костюмах. Заперли дверь и в кабинете стало тихо.

– Хотите цыганскую песню послушать? – проговорила низким голосом женщина, обнажая в улыбке яркие зубы.

Она была хорошего роста. Красивые, обнаженные, суглинковые руки. Такое же лицо. Волосы крупные, простой прически, черно-синие, словно конские. Глаза горячие, с чуть растянутым разрезом и в них было словно какое-то отчаяние. Может быть женщина была нетрезва. Гитаристы стали в отдалении. Оба черные, кудрявые.

– Очень хочу послушать вашу песню, – проговорил Савинков, целуя руку, всю в кольцах.

Лакей нес шампанское. Другой – фрукты. Следом вошла бедно одетая девушка с корзиной цветов. Савинков собрал красные розы и передал Шишкиной.

– Ой, ой, какой барин добрый! – низко прохохотала, имитируя таборных. – Вы нерусский?

– Англичанин.