Азеф

– Не понимаю, – резко сказал Гоц, – этого я не слыхал ни от Каляева, ни от Доры, ни от Швейцера, ни от Ивана Николаевича. Что же вы чувствуете? «Грех убийства?»

– Нет.

– Так что же?

– Так «что то», – засмеялся Савинков, – неопределенное весьма.

– Опять декаданс, опять ваша героиня, бросившаяся в окно? – заволновался Гоц, ударяя костлявой рукой по ручке кресла. – Что ж вы не хотите работать в терроре?

Савинков не сразу ответил, смотрел в блестящие глаза Гоца, сказал с расстановкой, не стирая улыбки.

– Нет, Михаил Рафаилович, вы меня не поняли, напротив, я хочу и буду работать только в терроре.Едучи по Германии, я уже думал об убийстве великого князя Сергея. Как вы думаете, это нужно партии?

– Конечно. Только это трудное дело.

– Дальше в лес, больше дров. У нас уже есть опыт, – улыбнулся Савинков монгольскими глазами. – Я хочу предложить следующим именно это дело.

– Об этом поговорим еще, – остановил Гоц. – Но дело то в том, что скрипка Страдивариуса так и остается надломленной. Боюсь за вас, Павел Иванович, ох, боюсь! Многое можете сделать, только не пошла бы трещина дальше, не лопнула бы скрипка.

– Сам ломать не буду, Михаил Рафаилович, ну, а если уж она когда-нибудь сломается, хотя не думаю, так что ж поделать, такая уж никчемная стало быть была скрипка и жалеть о ней нечего.

– Жалеют тех, кого любят, Павел Иванович. Ну, да, ладно, – отмахнулся Гоц, – заходите завтра, а теперь «мне время тлеть, а вам цвести», – сказал он, показывая на парализованные ноги. – Идите к Виктору, у него вечеринка, поразвлечетесь, вам нужен отдых.

– Чернов всё там же, на рю де Каруж?

– Всё там же. Все мы здесь, «всё там же».

– Я не про то, – смеялся Савинков, – я очень уважаю Виктора Михайловича, как теоретика, очень ценю его эрудицию, только скучно, знаете, жить на рю де Каруж.

– Ну-ну ладно, зазнались.

7

В квартиру Чернова Савинков вошел в полночь. Женевцы видели третий сон. Но даже возле квартиры было шумно. В коридор из-за приотворенной двери неслись столбы синего дыма, шумы, крики сплетшихся голосов. Сквозь них выговаривала балалаечная барыня. И кто-то пляшущий выкрикивал: – «Скыгарки, мотыгарки, судыгарки, падыгарки».

Савинков увидел стремительно опускающегося в присядке Чернова, с необыкновенной легкостью выкидывающего короткие ноги.

Забористо наяривала русская балалайка. Пьяный, наголос кто-то закричал неповинующимся голосом:

– Да здравствует партия социалистов-революционеров!

Вдруг оборвались пляс, музыка, крики. Все бросились к Савинкову. Первый, задохнувшимся от пляса телом, бросился Чернов с криком. – Кормилец наш, дорогой! – Савинков почувствовал, как силен Чернов, обнявший стопудовыми руками, целовавший в небритые щеки.

– Ах, ты вот радость то! Товарищи! Чествуем нашего неоценимого, бесстрашного боевика Павла Ивановича! Ура!

Но крик был впустую. Савинкова обступили боевики. Обнимал Каляев. Жал руку Швейцер. Поздоровалась Дора. Савинков прошел с ними к столу. Стол уже устал от вечеринки, не выдерживал бутылок, закусок, цветов, всё валилось на пол. Даже голубой чайник с выжженным боком и тот стоял отчаянно накренившись. Когда Савинков садился, из соседней комнаты вынырнула толстая фигура Азефа.

– Иван, как я рад!

– Слава Богу, слава Богу, – твердил Азеф, обнимая, целуя его.

Все смотрели на них. Они были герои праздника партии, руководители акта. Но в углу опять раздалась балалайка. Наигрывал бежавший из России, никому неведомый семинарист, влюбленный в гениальность Чернова, охмелевший от женевского воздуха, от речей, от близости ЦК.

– Да, дорогие друзья, большое дело, великое дело, святое дело, – обнимал Азефа Чернов, похлопывая по плечу.

– Егора жалко, – гнусаво и грустно произнес Азеф.

– Конечно жалко, конечно жалко и всем нам жалко, но террор требует жертв и я уверен, что Егор мужественно взойдет на эшафот.

От Чернова пахло наливкой. Кто-то от стола сказал:

– Вы не сомневаетесь в нем, Виктор Михайлович?

– Нисколько, нисколько, уверен…

Семинарист играл «Во саду ли в огороде». Комната наполнялась тоской и грустью. Сгрудившись у стола, цекисты в синем дыму спорили о связи Б. О. с ЦК. Боевики сидели на диване. Но среди них с жаром говорил только Каляев. Швейцер отпивал сельтерскую. А самой грустной в дыму и шуме была Дора Бриллиант. Ее не замечали. Доре казалось всё чужим и чуждым. Казалось, люди спорят о чем то смешном и ужасном. А балалайка семинариста наполняла ее тоской.

Разорвался апельсин
У дворцова моста.
Где ж сердитый господин
Низенького роста.

– Что вы, товарищ, такая грустная?

– Я не грустная. Почему?

– Да я уж вижу, товарищ, у меня глаз ватерпас, – тенорком прохохотал Чернов, похлопывая по плечу Дору.

– Оставьте, товарищ Чернов, – сказала она. Чернов отошел, обняв двух нагнувшихся к столу цекистов, сразу ворвался в спор, быстро заговорив:

– Нет, кормильцы, социализация земли несовместима…