Азеф

Савинков несколько ночей не спал. Это было неожиданно. Плеве не покидал его. На столе валялись газеты с изображением старого министра. Савинков смотрел на них. Лицо старика не менялось. "Может быть, надо больше мужества посылать на смерть других, чем идти самому? Всё равно, сидеть ли у церкви Покрова иль метать бомбу. Этого старика я разорвал на части. Как революционер я ненавидел его, хотел его смерти. Смерти хотела Россия, он должен был пасть и пал. Да, да. Всё логично и ясно. Но почему же Ивановская не узнала меня? Почему бессонница? Нервы? Потому, что убил? И совершенно всё равно кого: министра ли, собственную ли жену, товарища, чорта, дьявола? Не думал, что будет след. Метафизическая ерунда, оказывается, существует. Говорят, в Берлине живет с женой и детьми палач. По профессии он ездит и отрубает головы. Одевается в цилиндр, сюртук, отрубив возвращается к жене и делает детей. Что же? Ничего. Интересно спросить этого немца, "нна, мол, Негг Schulze, wie geht's sonst?" He может же быть, чтобы ничего не оставалось у герра Шульце? Хотя может быть у герра Шульце и не должно оставаться. У меня ж, оказывается, остается какая-то метафизическая ерунда..."

Савинков взял газету, еще раз взглянул на Плеве.

Плеве глядел прямо на него. И вдруг, ей Богу, ему показалось, будто бы Плеве ему улыбнулся! Какая чушь! Савинков отшвырнул газету.

3

Сазонов был еще без сознания. Рана была в глаз, в бок, в левую ногу. Весь забинтованный Сазонов лежал в одиночной палате Александровской больницы. У белой постели, за белым столиком, в белом халате сидел доктор. Сазонов тихо бредил. Но иногда вскакивал, начинал кричать. Доктор стенографировал бред. Это был чиновник полиции, разоблаченный провокатор М. И. Гурович.

- Как ваше самочувствие? - говорил он, подходя, беря за руку Сазонова, пробуя пульс. То ж лошадиное, цвета алебастра, лицо, те ж блестящие откинутые назад волосы, но не рыжие теперь, а черные как смоль, крашеные.

Сазонов попытался что-то сказать, но заметался, вырывая руку пробормотал:

- ...Еще бесконечность... ой... милый... Петька... пора... ой... но ты пожалуйста поскорее... что же... а... пустите меня... скорее поправлюсь... Господи, Господи...

Глубоко переведя дыхание, Сазонов смолк. Гурович записывал за столом. Сазонов снова метнулся, заговорил:

- ...Вот у меня был один хороший пациент, я его попортил... князь... я знаю... что вы из меня хотите сделать... много найдете самостоятельности... как... ох как утомил меня... да, князь... делайте вы по-своему, как вы хотите... не будьте бабой... фу, фу... досада... ну, Господи, Боже мой... поставьте меня в хорошее положение, как мужчину... ей Богу, бабу из меня вареную делаете... Господи Боже мой... никакого смысла ни в чем не вижу... застонал он, падая на подушки.

Так лежал Сазонов долго. Потом тихо зашептал. Гурович подвинулся ближе, наклоняясь, не расслышивая.

- ...Не знаю, что вы должны чувствовать... снимите лишние афишки... Господи... и вот я как балбес ничего не знаю... ничего не помню... хоть бы вы пожалели, как долго стою... пора кончать... торжественно даже... снимите лишнюю одежду... куда я поеду сегодня... вы сказали, что поеду... опять на бобах... опять на левой ноге какой-то князь... мой что ли... мой... тоже поганый... нет, вашу науку не понимаю... совсем странно... ой... что это на левой ноге...тяжело... словно пусто... доктор! - вскрикнув, вскочил Сазонов.

- Что вы? - ласково сказал Гурович, отложив карандаш и подойдя к нему.

- Что мне делать, доктор? - смотрел на Гуровича не забинтованным глазом, Сазонов, - эти дни надо ехать на дело... по провинциальному... я связан словом... и путаница... вышла... что делать?..

- Какая путаница? - еще ласковей проговорил Гурович, садясь на кровать, беря за руку.

- Николай Ильич... семейство... я жду, когда солнышко выйдет, - бормотал Сазонов, - ...ну перестань... не стану же плясать... Петя, а Петя... а что... а если... равно наплюй... покорно благодарю... не согласен... ты слышишь... не слушай... ну как... это же не печка какая... это машина... Господи помилуй... ну как же... о, о, о... ох Христос воскрес... теперь встречают... я на могиле Христа... а где-то лежу... я конторщиком идти не хочу... все мрачные какие-то...

4

В Женеве у эс-эров был праздник. У кресла Гоца собрались Чернов, Потапов, Минор, Ракитников, Селюк, Брешковокая, Натансон, Бах, Авксентьев, Азеф. Были Швейцер, Каляев, Боришанский, Бриллиант, Дулебов.

У кресла забылись разногласия, склоки, неприятности. Перемешались старые с молодыми. Раскаленный успехом Каляев говорил с распевным польским акцентом. Стоял взволнованный, покрасневший, с рассыпавшимися волосами. Каляев был похож на Руже де Лиля, поющего Марсельезу.

Многие из старых, потертых членов партии, в душе мало склонных к идеализму, даже не вникая в то, что говорил Каляев, были захвачены. Каляев верил в то, что говорил. Вера его была фанатична, страстна, красиво выраженная, она оковала слушателей, когда "поэт" говорил, нервно жестикулируя правой рукой: