Азиаде

Я был уже почти у цели. Теперь я шел по мрачной улице, которая поднимается к Мехмед-Фатиху, – по улице, где жила она!..

Все, на чем останавливался мой взгляд, под лучами солнца казалось особенно угрюмым; сердце мое сжималось. На печальной улице ни души; тишину нарушали лишь звуки моих шагов…

На мостовой появилась старуха; она будто кралась, прижимаясь к стенам домов; из-под складок ее одеяния виднелись худые босые ноги цвета черного дерева; она семенила, опустив голову, и разговаривала сама с собой. Это была Кадиджа.

Кадиджа узнала меня. Она произнесла непереводимое «А!» с пронзительной интонацией негритянки или обезьяны и с нескрываемой насмешкой.

– Азиаде? – сказал я.

– Ёлюм! Ёлюм! – ответила она, с удовольствием произнося это странное басурманское слово, которое означает «смерть».

– Ёлюм! Ёльмуш! – кричала она, словно внушая это кому-то, кто ее не понимал.

И со злорадством, ненавистью и торжеством она безжалостно бросала мне в лицо эти зловещие слова:

– Умерла! Умерла!.. Она мертва!

Трудно осознать сразу подобное слово, неожиданное, как вспышка молнии; страданию нужно время, чтобы скрутить человека и поразить в самое сердце. Я шел и шел, ужасаясь собственному спокойствию, а старуха следовала за мной по пятам, как фурия, со своим кошмарным «Ёлюм! Ёлюм!».

Я чувствовал, что за мной идет ненависть этого ожесточившегося создания, обожавшего свою хозяйку, которую я погубил. Я боялся обернуться и увидеть ее, боялся ее расспрашивать, боялся доказательств ее правоты, и шел и шел, покачиваясь, словно пьяный…

III

Теперь я вижу себя у мраморного фонтана, рядом с домом, расписанным голубыми тюльпанами и желтыми бабочками, в котором жила Азиаде; я сижу, и у меня кружится голова; темные, покинутые дома танцуют у меня перед глазами страшный танец смерти; я бьюсь лицом о мрамор, орошая его кровью; черная старческая рука, дрожа от холодной воды, прикладывает примочки к моей голове… Наконец я осознаю, что рядом со мной старая Кадиджа; она плачет; я сжимаю ее сморщенные обезьяньи руки; она продолжает смачивать водой мой лоб…

Прохожие не обращают на нас внимания; они оживленно переговариваются, читая сообщения, которые продаются на улицах, о первом сражении при Карсе. Идут тяжелые дни начала войны, а судьба ислама, кажется, уже решена.

IV

Я плачу, я забыл покой,

Мои бессонны ночи.

Под темной смертною плитой

Спят те газельи очи.

Виктор Гюго. Восточные мотивы

Холодный предмет, который я сжимал в руке, был куском мрамора, вкопанным в землю.

Мрамор выкрашен в лазурно-голубой цвет, а в верхней его части выбиты золотые цветы. Я еще вижу эти цветы и выпуклые позолоченные буквы, которые я машинально читал.

Это был один из тех надгробных камней, какие в Турции ставят женщинам, я же сидел на земле, на большом кладбище Кассым-паши. Красноватая свежевскопанная земля лежала холмиком длиной с человеческое тело; растения с корнями, перерезанными заступом, покрывали холмик, корни их торчали в разные стороны; вокруг все поросло мхом, молодой травкой и пахучими полевыми цветами. Ни букетов, ни цветов на турецкие могилы приносить не принято.

Это кладбище не навевало ужаса, как наши европейские кладбища; его восточная печаль была более утонченной и в то же время более глубокой. Сумрачные просторы, бесплодные холмы, там и сям черные кипарисы; кое-где в тени этих громадных деревьев – кучи вывороченной накануне земли, древние надгробья, причудливые турецкие могилы, увенчанные фесками и тюрбанами.

Вдали, подо мной, Золотой Рог, привычный силуэт Стамбула и дальше… Эюп!

Был летний вечер; земля, сухая трава, все было теплым, кроме того куска мрамора, который я сжимал в руке; он был холоден, его основание уходило в землю и остывало от соприкосновения со смертью.

У всего вокруг был необычный вид, какой принимают вещи, когда судьбы людей или империй сотрясает глубокий кризис, когда то, что было предопределено, приходит к своему концу.

Издали слышались звуки фанфар войсковых частей, отправлявшихся на священную войну, этих странных турецких фанфар, издающих в унисон пронзительные звуки, незнакомые нашим европейским медным инструментам; эти звуки можно было бы счесть прощанием с исламом и Востоком, погребальной песней великой расе Чингиса.[129]

Турецкий ятаган волочился у моей ноги, я был одет в форму юзбаши; того, кто стоял здесь, звали уже не Лоти, но Ариф, юзбаши Ариф-Уссам – я добился того, что меня отправили на передовую, и уезжал на следующий день…

Всепоглощающая печаль реяла над священной землей ислама; заходящее солнце золотило старый зеленоватый мрамор надгробий, бросало розовые отсветы на высокие кипарисы, на вековые стволы, на унылые серые ветви. Это кладбище было словно гигантский храм Аллаха; оно навевало мистическое спокойствие и располагало к молитве.