Азиатские христы

Не победил ли ты властителя Мару в преддверии, ведущем в царство соблазнов — истину вторую?

Не поборол ли ты в третьих вратах грех и не достигнул ли тем третьей истины?

И не вступил ли ты на Путь,[192] ведущий к познанию — истину четвертую?

Пребывай же отныне под древом …, которое есть совершенство всякого познания, ибо, знай, ты овладел последней ступенью, твое зрение безошибочно и совершенно.

Взирай! Ты сам стал Свет, ты сам стал Звук, отныне ты для себя и Бог, и Учитель, и предмет своего собственного искания: непрерывающийся Голос, который звучит на протяжении вечностей, не подлежащий перемене, не доступный греху, Семь Звуков в едином ГОЛОСЕ БЕЗМОЛВИЯ»

Можете ли вы, читатель, пересказать мне собственными словами то, что тут написано? — Нет? — И я тоже не могу. Все это ряд фраз, вычитанных из разных религиозно-философских книг и прицепившихся одна к другой в голове много и беспорядочно читавшего автора без всякой системы, как в калейдоскопе, что-то вроде духовной музыки, вне какого-либо отношения к последовательности идей и характеризующее полусонное состояние автора. С психиатрической точки зрения это очень интересный документ, и еще более он интересен с точки зрение критики множества других, таким же образом вывозимых произведений из Индии, которым однако же, придается даже историческое значение.

Впервые пришлось мне познакомиться с этим видом бессознательного творчества в 1912 году, когда меня предали суду Московской судебной палаты, с участием сословных представителей, за сборник стихотворений «Звездные Песни», изданный книгоиздательством «Скорпион» по статье, грозящей многолетним заключением.

Все были страшно поражены, что правительство хочет вновь упрятать в крепость человека, уже просидевшего в ней 25 лет, не считая предварительного заключения, и притом по совершенно пустяшному поводу: инкриминируемые стихи были только перепечаткой тех, какие несколько лет назад были уже напечатаны в сборнике «Шлиссельбургские песни», невозбранно распроданном в свое время.

Когда я вскоре по получении обвинительного акта пришел к моим друзьям Неболсиным, мать хозяйки, имевшая способность впадать по собственному желанию в «транс», т.е. какое-то полусонное состояние, при котором рука ее, как говорили, сама писала, едва поздоровавшись со мной, сказала всем:

— Молчание! Сейчас я напишу, что с ним будет.

Она взяла карандаш и лист бумаги и, устремив глаза куда-то в пространство, начала писать, произнося каждое слово глухим голосом. Окончив все на листке, она как бы пришла в себя и начала читать написанное ею уже своим нормальным голосом, как что-то новое для нее, потом передала лист мне, сказав:

— Спрячьте хорошо, и прочтите, когда все сбудется.

Вот этот интересный документ.

НЕ правда ли, читатель, как все это сходно с только что приведенным документом, якобы переведенным Е. П. Блаватской с тайного санскритского манускрипта?

И я скажу более: оказалось, что в таком же состоянии экстаза г-жа Юркевич, которая со своей юности очень сочувствовала нашей борьбе с самодержавием и православием, и была образованной и много читавшей женщиной, написала в таком же состоянии сомнамбулизма (в который впадала по собственному желанию чуть не каждый вечер) целый том псевдонаучных откровений того же типа, какой мы имеем и у псевдо-индийских теософов. Ряд страниц из этого своего супранатуралистическиго дневника исследований она читала и мне, спрашивая мнения, и вы можете представить себе мое положение, читая ее откровения по своей фантастичности далеко превосходившие романы Уэллса, но только без его планомерности. С моей точки зрения (что наша мысль то же, что повозка, которую, как пара лошадей везут полушария головного мозга, а возничим, регулирующим их путь, является мозжечок) казалось, что ее возничий в это время засыпал, а обе лошади, почувствовав полную свободу, мчали повозку по полю, как попало — то к северу, то к югу, то к западу, то к востоку. Получилось впечатление действительной связной езды и даже с общим настроением, но только какой-то совершенно бесцельной и беспричинной!