Азиль

— Когда люди опускают плечи и голову вот так и из больших и сильных становятся маленькими — у них болит, — тихо произносит Амелия. — Я видела это в госпитале. Там болит у всех, даже у тех, кто лечит. Месье, который ухаживал за мной, иногда заходил в комнатку, где я лежала, садился у окна вот так. А до этого мама так делала. А потом попала в госпиталь. Отец Ксавье, вы не болейте. Я не умею рулить лодкой.

— Я в порядке, мадемуазель Каро. Просто что-то попало в глаз.

Амелия ложится на бок, кутается в плащ с головой и засыпает. Ксавье молча работает веслом, стараясь не шуметь и ни о чём не думать. Так проще, так спокойнее. Он считает до миллиона — своего рода медитация. Изредка поглядывает на мирно сопящую во сне Амелию и гонит от себя воспоминание: укрытое плащом тело, бессильно откинутая детская рука, под ногтями — запёкшаяся кровь; священник осторожно заглядывает под плащ, смачивает водой тряпицы на лице ребёнка. Восемь лет прошло — а Ксавье Ланглу всё ещё помнит, как ловил каждый его вдох, молясь, чтобы он не стал последним. И как тяжело давались слова, адресованные врачу в госпитале Второго круга: «Не спрашивайте ни о чём. Спасите ребёнка. Я найду, как отблагодарить».

Река изгибается, впитывая в себя приток — такой же серый и безжизненный, как сам Орб. Отец Ланглу направляет лодку левее, поглядывая на обрывистый берег. Поля заканчиваются, в полукилометре высится стена, кольцом окружающая Ядро. Беспокойство внутри нарастает. Ксавье прислушивается, стараясь погружать весло в воду как можно тише, скользит напряжённым взглядом по зарослям, покрывающим прибрежный холм. Да, до ворот пропускного пункта и до бунтовщиков далеко, но дитя в его лодке настолько слабо и драгоценно, что Ксавье не имеет права на риск. Ни малейшего.

Плоскодонка бесшумно огибает холм, и отец Ланглу правит к отмели. В нескольких метрах от берега он снимает сандалии, закатывает брюки до колен и позволяет течению увлечь лодку в арку под стеной Ядра. Звуки становятся гулкими, дневной свет меркнет. В глубине десятиметрового тоннеля виднеется решётка, отрезающая кому-либо водный путь. Ксавье Ланглу кладёт весло, переступает за борт и бредёт в тоннеле по мелководью, таща за собой лодку. Плоскодонка качается, волны шуршат галькой на берегу, и эти звуки будят Амелию. Она моргает, сонно смотрит вверх, и пугается, увидев вместо привычной серой сетки Купола грубую каменную кладку.

— Отец Ксавье! — зовёт она, и эхо звонкой птицей мечется в тоннеле.

— Я здесь, маленькая мадемуазель, — немедленно откликается тот. — Мы почти добрались. Осталось только открыть волшебную дверь.

Ксавье вытаскивает лодку на сушу, подходит к самой решётке и встаёт на носки, вытягиваясь во весь свой огромный рост. Амелия смотрит на него с затаённым восхищением.

— Вы как медедь в книжке, — восторженно шепчет она. — Большо-о-ой!

— Медведь, — поправляет её священник, пряча улыбку.

Рука скользит по грубым камням, нажимая их в определённой последовательности. Внутри стены что-то щёлкает, и решётка с глухим рокотом поднимается.

— Вол-шебст-во! — комментирует Амелия. И прислушивается, наслаждаясь тем, как звук её голоса отражается от каменной кладки. — А мне стало лучше!

Священник возвращается в лодку, выкидывает на берег сандалии и бережно поднимает девочку на руки.

— Я могу взять с собой плащ? — спрашивает Амелия. — Буду дома играть в путешествие по реке. Закутаюсь, лягу в папин шкаф и стану думать, что я в лодке…

Конечно, он разрешает.

Амелия устраивается, ловко усевшись на сгибе локтя и обняв отца Ланглу за шею. Ксавье поправляет на ней застиранную ветхую рубашку, которую девочке выдали в госпитале, подаёт ей плащ, обувается на берегу и проходит дальше по тоннелю. На ходу он дёргает неприметный рычаг, и решётка шумно опускается на место.

— А зачем эта штука? — любопытствует Амелия, тыча в преграду пальцем.

— Чтобы дурные люди не прошли сюда.

— Они застрянут, да? А я пролезу, — уверенно заявляет она. — Я люблю лазить. По деревьям, на чердак, по канату в спортзале, под столом…

Она беспечно болтает, покачивая босыми ногами, а священник молча несёт её туда, где брезжит дневной свет. Он проходит по самой кромке воды вдоль бетонных плит, ограждающих русло Орба, поднимается по неприметной лестнице — и вот они с Амелией уже посреди главной улицы Ядра. Ветер шумит в кронах деревьев, в воздухе разливается аромат свежей выпечки и цветов из сада Роберов, солнечные блики пляшут на лопастях яркой вертушки над крыльцом дома де Ги. На перилах моста развалилась и лениво вылизывается ручная кошка мадам Дюмон — всегда ласковая с хозяйкой и жутко агрессивная с кем-либо другим. Посреди мостовой валяется красный пластиковый мяч. Милая, привычная местным жителям картинка, но…

— А где дети? — хмурится Амелия.

— Наверное, обедают, — спешит успокоить её отец Ксавье. — Давайте и мы поспешим домой. Наверняка мадам Ганна приготовила вам что-то вкусное.