Б.Р. (Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой)

И тогда Саша — а он уже хорошо знает, что нужно делать, чтобы меня не раздражать, — кладет руку мне на плечо. Успокаивающим жестом. Наливает мне изрядную порцию самогона и прибегает к своему коронному аргументу, которому, как он знает, я не в силах противостоять: этот бандит достает свою гармошку. Этот разбойник достает гармошку. То же самое произошло бы, если бы он достал балалайку, плачущую скрипку, хотя куда ему до скрипки. То же самое вышло бы. Так или иначе он с этим своим брюшком наружу перестает жрать тараньку — вяленую рыбку, что привез с собой с Украины, и открывает передо мною настежь всю свою чувствительную восточную душу. О которой он уже хорошо знает, что на меня это действует. Что я тотчас же упьюсь, притащу из ломбарда свои жемчуга, возложу их себе на чело. Но, шеф, этот берет вы, видать, сорвали с какого-то вокзального старикана. Наивняк! Это не берет, это бирет. Бирет, как на портрете! А ты на этой гармошке разливал душещипательное настроение. Фелек — на аккордеоне, потому что он дитя улицы, может, даже варшавской улицы, может, даже оркестр с Хмельной или с Праги. Раздается его голос с хрипотцой. Допустим, певца из тебя, Фелек, не получится, но к разбою все еще годишься!

От бессонной ночи знойной
На губах остался след.
У Иосифа на Гнойной, на улице Гнойной
Собрался малины цвет.
Нету сна, еды ни крошки,
Лишь бы было что нам пить.
Если Фелек на гармошке, Фелек на гармошке
Рвет меха, мы будем жить…

А я тогда с тобой танцевал, Сашенька, в сигаретном дыму танцевал, помнишь? Все как полагается, чин чинарем иначе могло плохо кончиться, коль скоро «на Гнойной танцы у нас»… В жемчугах и еще в какой-то там шали, доставшейся от теши Аниели! И Фелек нас обвенчал на нашем корабле на нашей лайбе. Которая того и гляди затонет в мутных волнах… Наш «Альбатрос»… эх, налей-ка еще, хоть я и не особый любитель принимать на грудь, но за окном вечная ночь, дай-ка этого своего козака противного…

Фонари так тускло светят,
Сторож в колотушку бьет.
А палач под эшафотом, там под эшафотом
Уж давно Антошку ждет…

И тогда ты разливал, разливал этими своими пальцами, этой своей лапищей по маленьким дешевым стопочкам, поливая и клеенку в цветочек, и всю эту антисанитарию, состоящую из огурцов, горок окурков и кучек пепла. И пахло водкой, пахло потом, ибо ты не соблаговолил к венчанию надеть белую рубашку! Всей одежды на тебе — голые бабы твоих татуировок. А потом ты совал мне в рот вяленую рыбу. Ну же, шеф, ну-ка, шефиня… Еще рыбку… Не обращайся ко мне так, негодяй! А может, в сам раз годяй? А может, пусть так говорит? Ладно уж, говори, Александр Сергеевич! Рыба твоя — дрянь, выглядит как камень, а то и железка, смазанная машинным маслом для шестеренок из масленки для швейных машинок! А из моих рук шефиня не съест? Только из твоих рук. Еще как съем! И ты совал мне в рот рыбку (вы, шеф, только не кусайте меня за палец! ай!), наливал водку и приставлял к моему рту стопочку. До сих пор, когда я это пишу, у меня руки так трясутся, что только через одну по клавишам попадаю! А потом ты понес что-то совсем уже несусветное… о шпионах, которые еще при социализме выкрали чертежи, разные идеи у «Опеля» для «Запорожца», а потом скопировали. Ой, Саша, Саша… Ой, врушка… Ты так блестел своей томпаковой печаткой, как будто это по меньшей мере золото, да и зубом своим золотым тоже. А этой подделкой «ролекса», Саша, скажу тебе прямо, ты можешь пыль пускать в глаза только на своей ридной Украйне. Да и то в каком-нибудь Житомире, потому что в Одессе этот номер уже не пройдет. И здесь, в Явожне, тоже, потому что здесь никто понятия не имеет, что такое «ролекс».