Б/У или любовь сумасшедших

Нужно было схитрить. Мать зорко следила по утрам за сборами. А надевалось нечто похожее на купальники начала века, сшитое из старой байковой рубахи отца. Комбинезон причинял много неудобств. К примеру, в туалете, дрожа от холода, нужно было расстегнуть по две белых пуговицы на каждом плече, спустить комбинезон под платьем, и только тогда… Поверх комбинезона надевались длинные, до колен, тоже байковые штаны, потом шаровары (все байковое), и только уж после — перелицованное, зеленое, кашемировое платье.

Предложила однажды более простую конструкцию с пуговицами внизу, а не на плечах, но мать так и взвилась.

И вот в тот день предстояло незаметно запрятать уродливое сооружение под матрац. Сейчас не вспомнить уже, удалось или нет, потому что не знал Колька, что именно сегодня было назначено его бить. За все. За бутерброды, за костюм в клеточку, за леденеющих на тридцатиградусном морозе девчонок, за беленькую историчку, за то, что папаша выдергивал из лагерной колоды валетов в бушлатах с грязными полотенцами, обмотанными вокруг шеи в незаживающих фурункулах, за вечеринки в Доме культуры с танцами, с апельсинами в вазах на столах, насмотрелись на эти вечеринки сквозь роскошно разрисованные морозом окна.

Колька бежал по улице Строителей, и в свете редких фонарей лицо его было черным от крови. Здоровенный, поджарый пятнадцатилетний лоб бежал, не оглядываясь, и кричал: «Вы еще придете сухарика просить! Вы еще придете! «Дайте сухарика, дайте сухарика!» Фер вам сухарик!»

Мальчишки улюлюкали вслед, гнали лениво, бросали вслед камни. Торопиться некуда, дело сделано.

Спрятавшись за сараюшкой, досмотрела до конца, как загнали в парадное, он было метнулся к сугробу, умыть лицо снегом — не дали. Значит, решили забыть о папаше, а главное — о мамаше. Мамаша примчалась ко второму уроку, и всех учителей будто смерчем закрутило и бросило в кабинет директорши. Что же было потом? Мгла, забытье, потому что умерла мать. Забрали в спецдетдом. Лучше не вспоминать. А вот как встретились через много лет, как ошеломил натиском, нежностью, каким-то исступленным вниманием к каждому жесту, каждому слову — помнится. И как жили вместе, тоже помнится, и то, что поздно поняла вещь, в сущности, простую: зона, она как чума. И проволока не защищает от заразы.

Жизнь возле зоны, покорность зэка и поселенцев воспитали в нем инстинкт топтать людей. А кого он мог топтать? Только женщин. Мужики не давались, отвечали бешеной ненавистью. Но для того чтобы слаще было растоптать, сначала нужно возвысить. Ведь чем с большей высоты сбрасывают, тем больнее. Это он знал хорошо, интуицией подонка.

Господи, какими же они были подлыми, расставаясь. Какими ничтожными и мелкими. Страшно вспомнить.

Ну что ж — suum cuique[1]. Что-то потянуло на латынь. Единственное благое приобретение детдома. Бедный, полубезумный Виталий Андреевич — спасибо. Вот, благодаря латыни и поступила в университет, поразив не только нищенством одеяния.

* * *

Теперь за этой баррикадой, составленной из ящиков-приборов, ее никто не увидит. Неужели свершилось то, о чем мечтала когда-то как о недостижимом? И как обыденно просто, и как безрадостно. Душа пуста. Она теперь — полое тело, которое пересекают чужие мысли и разговоры.

Пришла Наталья. Как всегда, с опозданием и, как всегда, с рассказом о мимолетной схватке с какой-нибудь институтcкой щеголихой. На сей раз это была, кажется, секретарша директора.

— Я ей говорю: не всякая мечтает о хорошем начальнике, а она мне: «Хороший секретарь может выбирать себе начальника». А сама на работе в шортах, чтоб ноги до пупа выставить.

Саша (от компьютера):

— Ты тоже, будто на конкурс «Полиарт» вырядилась.

— А что это за «Полиарт»?

— Ну для дур. Какие-то темные кооперативы набирают вроде бы в ансамбли или в офисы «не старше двадцати пяти» и прямиком в западные бардаки переправляют. Торговцы живым товаром. Двадцатый век. Так что в такой юбчонке как раз на конкурс. Есть шансы.

— А что тебе моя юбчонка? Не личит?

— Личит, личит, и бисер, гарус, стеклярус туда же.

— Мой девиз: одевайтесь лучше, будете выглядеть здоровее. Ну что ты злишься, опять не получается? Все, что из дерева, очень ненадежно.

Это она об аппаратуре отечественной отозвалась.

— Попросила бы у Ухтомцева по старой дружбе для меня усилитель. А? Он, по-моему, до сих пор не остыл от твоих ласк.

— Мэй би. Просто я плачу, вспоминая нашу недолгую лав стори. Это было совершенно невыносимо. Совершенно. Он мог трудиться два часа без перерыва на обед, как эти штуковины на нефтяных скважинах. Вверх — вниз, вверх — вниз, да еще время засекал, я видела. Сухостой — это…

«Нет, это уже черт знает что! Не лаборатория, «На дне» какое-то…»

— …Тащилась от него домой, как змея по пачке дуста.

— Наташа! Что за речи! У тебя папа доктор наук, мама — кандидат, книжки хорошие читала небось. Лиза Калитина, Наташа Ростова, образ русской женщины…

— Я читала только «Муму», и то не помню, кто кого под поезд бросил.