Ба

Хорошо бы бабушка больше не приходила, еще подумала Тася и сразу заснула…

…А проснулась она, когда луна огромная, как в книжке, к ней снова в окошко заглянула. Да так заглянула, что вся комната осветилась.

Тася села на кровати. Никого в комнате не было.

— Бабушка? — позвала на всякий случай Тася. — Мурзик?

Тут Тася и услышала. Еле-еле. Тихо-тихо. Шлеп. Шлеп. По голым пяткам. Тапочки старые. В зеркале она прячется — вот где!

И Мурзик мяукнул. Жалобно так. И коготками по стеклу. И он там?!

Тася вскочила, к зеркалу подбежала и простынку с него сбросила.

А внутри какая-то комната незнакомая. Мурзик, как Тасю увидел — вытянулся в струнку, лапками перебирает по зеркалу с той стороны.

Шлеп. Шлеп.

Тася руки протянула, да и внутрь незнакомой комнаты провалилась. Мурзик прямо ей на руки и прыгнул — дрожит, сердечко бьется. Когти запустил в пижаму, не вырвешь.

— А ну тихо, — приказала ему Тася и как была с Мурзиком на руках под стол залезла, а на столе скатерть длинная с кисточками, закрыла их, спрятала.

Шлеп. Шлеп.

— Кто здесь? — услышала Тася чей-то знакомый голос. Так ведь это же баба Зина, соседка бабушкина с первого этажа. Это что же выходит? Тася к ней в квартиру попала? Чего только во сне не произойдет. Тася зевнула. А Мурзик, дрожащий так, что стол, под которым они прятались, ходуном ходил, вдруг замер только когти глубже запустил. Больно! Тася уже хотела Мурзика шлепнуть, как баба Зина заверещала, но тоненько так, еле слышно, будто чайник сипит, или шарик, когда из него воздух выходит.

— Не подходи! Изыди! Изыди, бес!

Шлеп. Шлеп.

А потом кровать затрещала, заохала, и стало слышно, как будто кто-то бумагу рвет, долго рвет на мелкие самые кусочки, и зачавкало потом, забулькало. Зато верещать никто уже не верещит.

Шлеп. Шлеп.

— Таська! — позвала бабушка. — Кота отдай!

Мурзик жалобно мяукнул.

Шлеп. Шлеп.

Тася увидела, как опухшие, монументальные ноги в старых, без задника тапочках остановились прямо перед столом.

— Таська, вылазь! Кому говорят.

Бабушка застонала и упала на колени. Рука влажная, блестящая появилась из-под скатерки. За ней тянулся мокрый черный след. Рука стала подбираться к Тасе и Мурзику. Ближе, ближе. Ползет по полу, удлиняется, вот один локоть показался, вот второй, а рука все дальше ползет. Сейчас схватит!

— Тасечка, милая! Дрянь такая! Бабушку не любишь?!

Тася заверещала, что было сил. Вышло у нее гораздо лучше, чем у бабы Зины. Весь дом сбежался.

***

…а в поезде ехать было здорово!

Только их с Мурзиком в купе пускать не хотели. Тася заплакала навзрыд — это она хорошо умела, очень громко и настойчиво, добавляя к плачу такое специальное подвывание, взрослых обычно хватало минуты на три, прежде чем они сдавались и разрешали все, что хочешь. Папа о чем-то пошептался с проводницей, и вуаля! Мурзик своими желтыми плошками разглядывает несущиеся мимо столбы и елки, стучит лапой по занавескам и иногда оборачиваясь на Тасю, как будто не может поверить, спрашивает протяжно «Мяу?»

Днем уезжали впопыхах. Внизу еще стояла машина «скорой», полиция. Заходили с утра сосредоточенные дядьки в пиджаках, спрашивали, слышали что-нибудь ночью, видели кого? Папа и мама растерянно пожимали плечами. А Тася и Мурзик молчали. Да их и не спрашивали.

Когда Тася ночью закричала, то папа мигом прибежал. Нашел ее под одеялом, в кроватке, вместе с Мурзиком. Мурзик еще Тасю всю расцарапал. Пока мама обработала ранки какой-то шипучей водой, Тася наотрез отказалась возвращаться в свою, вернее в старую бабушкину кровать. В итоге спала между родителями на раскладном диване. А утром…

Что там произошло в квартире у бабы Зины, Тасе никто не сказал. Она только подслушала как папа, сходив к соседям узнать, что к чему, с широко открытыми глазами прошептал маме «в три мешка, разных», а мама, заметив Тасю, не дала ему договорить и приложила палец к губам. Так что собрались быстро, вещи в чемодан покидали и на вокзал.

Потолкались у касс, постояли на перроне, поругались с теткой на входе, разложились, в окно посмотрели, зубы почистили, так и день закончился. Тася забралась на верхнюю полку и заснула под мерный, дробный стук колес и мягкое покачивание вагона…

А во сне приходила бабушка и шептала в ушко:

— Тасечка, внученька моя. Внученька моя, маленькая, любимая. Как мне плохо, бабушке твоей, как одиноко. Смотрю на вас и сердце у меня кровью обливается. Как же я там одна? Одна-одинешенька? Не дойду я до огненного острова, не дойду. Вот если б близкий кто рядом был, да любимый. Вот если бы мамочка твоя меня навестила, доченька моя сладкая. Никого-то у меня кроме нее нет. Никогошеньки.

Бабушка всхлипнула. Раз. Другой, а потом закашлялась, как подавилась. Сунула под нос Тасе узкую ладошку. А в ней рис.

— А не придет никто, я сама приду! Будешь, Таська, вот это жрать! Жадоба, дрянь такая!

Пригляделась Тася, а рис странный какой-то. Шевелится. Да то и не рис вовсе, а гусенички малюсенькие.