Баба Яга и ее внучки Ягобабочки

Марфуша с крыльца смотрит, не может надивиться. Потом всех к столу зовёт. Но Иванушка тут отказался. Он говорит:

— Я ведь тебе, Марфинька, совсем-совсем не из-за щей помог!

И он Марфиньке этак славно улыбнулся, да и упрыгнул обратным ходом через ограду во двор свой.

А Фома с Ерёмой уселись в избе за стол. Уселись, взяли ложки и сначала принялись хлебать безо всяких перетычек.

Но вот щи убывают, в них мясо показалось, и Фома объявляет Ерёме:

— Раньше мы начинали мясо изо щей таскать только после того, как батюшка по чашке ложкой стукнет… Вот ты, Ерёма, и жди, когда стукну я.

— Нет! Это ты жди, когда стукну я! — всколыхнулся Ерёма.

— Нет — я! Нет — я! — зашумели они на прежний лад, да и так разбушевались, что ложкой-то Фома не по чашке стукнул, а треснул Ерёму по лбу.

Ерёма в ответ Фоме тоже ложкой по тому же месту съездил!

А тут открывается в избу дверь — в ней батюшка стоит, за ним — матушка.

Батюшка на Фому с Ерёмой смотрит, ничего не может понять. Щи перед братьями разлиты, чашка перевёрнута, ложки расколоты, на лбу у каждого по здоровенной шишке.

Мать в изумлении так на пороге и села, а батюшка кричит:

— Вы что?!

Но братья молчат, лишь глазами хлопают. Тогда батюшка спрашивает Марфушу:

— Что всё-таки стряслось-то у вас?

А Марфуша и плачет, и смеётся. Простого слова выговорить не в силах. Но мало-помалу старик от неё толку добился. Всю правду о том, как Фома с Ерёмой себя главными назначали, он, старый, узнал.

Узнал и про Иванушку.

Ну, а когда узнал, так тут же и сказал:

— Эх, Фома! Эх, Ерёма! Учил я вас — учил, гонял я вас по хозяйству — гонял, а оказывается главный-то заботник без меня в нашем доме — сосед! Пойду, скажу ему спасибо. Пойдём и ты со мной, Марфуша.

Марфуша застеснялась, зарделась:

— Я ведь с Иванушкой виделась только что…

Но старик-отец говорит:

— Ничего! С хорошим человеком тебе встретиться ещё раз — нелишне… Да и он, полагаю, тебя, умницу-красавицу, повидать сызнова будет ох, как рад. Не зря же ты его то и дело величаешь Иванушкой!

Чудесный колокольчик и бантик для Кикиморы

Росла у хороших родителей хорошая девочка Уля. Весёлая девочка, добрая и очень прилежная ко всякому рукоделью.

Особенно шитьё да вышивание у неё выходило славно.

К примеру, подарит ей маменька кусок белого холста, а тятенька с базара синих да красных ниток привезёт, и Уля сама на себя скроит, сама разошьёт такой сарафан, что все деревенские девушки мигом к Уле мчатся, в избе вокруг Ули толпятся, руками всплёскивают, все просят:

— Ах! Ох! Вот и нам бы этакую басоту-красоту! Вот и нам бы…

И несут Уле холсты, нитки свои, и Уля никому из девушек не отказывает: баские сарафаны им тоже кроит, шьёт, расшивает прекрасными узорами.

При этом платы за работу не принимает никакой, лишь говорит каждой девушке:

— Мне дорог не расчёт, мне дорого то, что мы с тобой подружки!

И все в деревне такие Улины поступки одобряли. Тятенька с маменькой тоже одобряли. И всё было бы хорошо и дальше, да вот прокралась по загумнам, по огородцам в деревню из недальнего бора лесная, хитрая старуха по кличке Кикимора.

Прокралась она, заглянула к Уле в избу, в окошко. А там Уля опять одной из подружек нарядный сарафан примеряет и опять отмахивается от всякой благодарности.

Кикимора даже в кулачок хихикнула:

— Дурында девка! Ну разве можно хоть чем-то кому-то задарма угождать?

Но хихикнуть Кикимора хихикнула, да ещё и призадумалась:

— А ведь девчонка пусть и не шибко умна, но — мастерица! Себе и товарке спроворила обновки — не оторвёшь глаз… И надо бы мне, пожалуй, эту девчонку к своим рукам прибрать! Я тоже в мои совсем ещё молоденькие триста лет хочу покрасоваться в узорчатом сарафане!

И улизнула Кикимора обратно в лес, притаилась у самой тропинки, которая вилась, бежала в ягодные, черничные места.

А черника к тому времени уже поспела. И деревенские девушки все за нею собираются и, конечно, зовут с собою свою добрую подружку Улю.

Уля и тут наготове. Берёт лубяное лукошко, бежит по лесной тропинке наравне с попутчицами самыми резвыми. Когда же ягоды начали мало-помалу попадаться и когда девушки, оглядываясь да аукая, рассыпались по лесу, то и в этой перекличке голосок Ули звенел чуть ли не громче всех.

Ну, а звенеть ему было от чего!

Оберёт Уля один черничный кустик, а перед нею не вдали, так под крупными ягодами к земле и гнётся, так и стелется кустик-другой… За ним — третий…

Вот Уля девушкам и кричит:

— Ау! Сюда, ко мне идите! У меня тут черники видимо-невидимо!

И невдомёк ей, радостной, что кустики-то эти приманчивые всё лишь в самую глухоманную сторону её уводят и что возникают они, обильные, здесь не сами по себе, а это их нарочно подставляет та лесная старуха.

И только Уля опомнилась, только снова и уже тревожно закричала: «Ау!», тут Кикимора к ней из-под ёлки и выскакивает.

Сама вся растрёпа растрёпой, востроносая, тощая, а голос — как из пустого кувшина:

— Угу-у! — гудит. — Угу-у! Вот ты, дева, куда надо и забрела! Теперь у меня будешь жить, только на меня сарафаны шить со всем своим стараньицем да с баским вышиваньицем!