— Тем лучше,— сказал он.— Так нужно…
Он уезжал обратно в полк. Он оставлял своих собак, свою башню, Елену и Бернаську, свою молодость и свою былую любовь Карлу Оттоновичу фон Клабэну. Он сохранил только Джека и свои воспоминания. Конечно, он еще сумеет жить, но, наверно, ему уже не стать больше помещиком: всякому свое место. Где-то в глубине, на самом донышке сознания ощутил он свою ненужность, никчемность своего существования, несмотря на то, что был здоров, силен и все еще молод, может быть, даже именно потому, что был молод и здоров и не знал, куда применить и то и другое. Что изменится здесь, на этих просторах — в поле, в лесу, в хозяйстве с его отъездом? Ничего… Упал камень вглубь, и нет о нем памяти — гладкой лентой стелется река жизни. Горько сознавать это — особенно тогда, когда нет сил понять, где кроется причина — в тебе ли самом, в твоей ли глупости, в том ли, что не задалась любовь, что не хватило смелости зубами вгрызться в счастье или еще потому, что ты сын своей матери, сын своего века,— зеленеющая, но обреченная на увядание ветвь трухлявого древа, слишком широко размахнувшего свои лапы, слишком высоко поднявшего спесивую крону в надежде дотянуться до солнца и брезгливо оторвавшего корни от плодоносящей извечной матери-земли. Галдин не умел разобраться в своих чувствах. Он утешал себя, уныло повторяя: «Все это пройдет, все к лучшему…» Он вернется в полк, увидит прежних товарищей, Аделаиду Григорьевну, войдет в привычный круг интересов. Что же, если счастье и любовь не по нем… Надо жить как живется. Надо жить… Он не виноват, что не может идти туда, где мог бы быть покой, счастье и любовь — к панне Зосе. Люди часто любят то, что заставляет их страдать, и проходят мимо настоящего, должного. Поэтому, может быть, жизнь так и запутана… Панна Ванда тоже… нет, лучше не думать о ней, не произносить ее имени… Но как трудно исполнить это… Хоть бы война, что ли?
Галдин расцеловался с Никитой Трофимычем — они выпили вместе по чарке водки в последний раз; старик расплакался даже. Поцеловался ротмистр и с Еленой — она испуганно смотрела на него, спрашивая:
— Так вы совсем уезжаете?
Она не верила, что барин больше уже не вернется. Он поцеловал между ушей и своих любимцев, визжавших от радости — Штыка и Пулю. Антон ехал с ним вместе; кучер продолжал жаловаться, что здесь нет совсем ладных девок, и радовался переезду в город.
Ранним утром выехал Галдин из своей усадьбы. Иней покрывал озимые всходы; бодрящий холод овевал лицо.
Вот и Теолин с оголенным парком и маленькой киркой напротив. У въезда над рекой Григорий Петрович заметил новые срубы.
— Что это? — спросил он.
— А местечко строится,— отвечал Антон,— неужто барин не знал…
Галдин только теперь вспомнил:
— Как же, как же!..
Он улыбался, но внезапно улыбка замерла на его губах,— что-то из самой глубины души напомнило ему об Анастасии Юрьевне. Он снял свою старую гусарскую фуражку и перекрестился — они проезжали мимо ее могилы.
Навстречу протарахтела бричка. Поравнявшись с коляской, она остановилась. В ней сидели граф Донской и почтмейстер.
— Уезжать изволите? — кричал Погостов, самодовольно улыбаясь.— Что же так скоро? А Карл Оттонович говорил, что предполагает устроить вам прощальный обед. Напрасно, этим очень его огорчите!
Граф спрыгнул наземь и подошел к Галдину; у него был усталый, больной вид.
— Так вы уезжаете? — говорил он грустно.— Как жаль, как жаль… у меня теперь не останется ни одного человека. Вы мне всегда напоминали покойницу Настю…
Он заморгал глазами и вздохнул. Галдин смотрел на него с состраданием.
— Вот мы только что из Полоцка,— продолжал граф,— я к доктору туда ездил… спасибо, почтмейстер проводил… Нехорошо мне… Ася-то моя…
Он вытер поспешно глаза, отвернувшись, потом, заторопившись, кинул:
— Ну, прощайте… всего, всего…
Когда галдиновская коляска тронулась дальше, Григорий Петрович оглянулся, чтобы еще раз кивнуть графу. Тот стоял посреди дороги и хохотал, выкрикивая:
— Вот так эндак, вот так так!
Стук колес вскоре заглушил его крики, и снова со всех сторон охватил Галдина холодный осенний воздух, молчание почерневших полей.
На станции уже стоял поезд. Галдин поспешно купил билеты для себя и Антона и вошел в вагон. Он сел в купе, забился в темный его угол.
Но потом его потянуло к окну, ему во что бы то ни стало захотелось в последний раз взглянуть на старые места: он уезжал когда-то отсюда с Анастасией Юрьевной.
Вагон вздрогнул, медленно поплыл вперед. Галдин приник к стеклу. Да, да, это он увидел ясно: на платформе стояла Фелицата Павловна. Она растерянно осматривалась; от волнения у нее дергался подбородок. Но вот, неожиданно заметя Григория Петровича, она улыбнулась сквозь слезы и замахала платочком. Она побежала за поездом, маленькая и некрасивая, в своей глупой шляпке, в глупом платье, напудренная, добрая и ненужная, махала платком и что-то кричала…