Бабье лето

Мои дела между тем становились с каждым днем все труднее. Если я уже в прежние времена подумывал, что государственная служба не соответствует моим качествам и что лучше бы мне уйти с нее, то по зрелом размышлении и пристальном наблюдении над собой мысль эта превращалась во все большую уверенность, и я решил сложить с себя свои должности. Мои друзья старались помешать этому, и многие, кого я знал как столпов государства и с кем в трудные времена провел немало тяжелых часов на службе, настойчиво убеждали меня не прекращать своей деятельности. Но я был непоколебим. Я подал прошение об отставке. Император принял его благожелательно и с воздачей мне почестей. У меня было намерение осесть под конец жизни на земле, отдаться там научным трудам, наслаждаться, насколько буду способен, искусством, ухаживать за своими полями и садами и делать какие-то общеполезные для своего окружения дела. Время от времени я мог бы ездить в город, чтобы навещать своих старых друзей, а порой и совершать путешествия в отдаленные страны. Я поехал к себе на родину. Зять, оказалось, умер уже четыре года назад, дом находился в чужих руках и был целиком перестроен. Вскоре я уехал оттуда. После множества неудачных попыток я нашел это место, где я живу теперь, и осел на нем. Я купил Асперхоф, построил дом на холме и постепенно придал имению тот вид, в каком вы его теперь видите. Мне понравился этот край, понравилось это прелестное место, я прикупил еще несколько лугов, лесов и полей, объехал все окрестности, полюбил свои занятия и объездил самые главные страны Европы. Так поседела моя голова, и, казалось, у меня воцарились радость и мир.

Когда я прожил здесь уже довольно много времени, мне как-то сказали, что к холму подъехала какая-то женщина и сейчас вместе с каким-то мальчиком стоит у роз, растущих у стен дома. Я вышел, увидел коляску, увидел и стоявших перед розами женщину и мальчика. Я подошел к ним. Это была Матильда. Она держала мальчика за руку. Заливаясь слезами, она смотрела на розы. Ее лицо постарело, и фигура была как у женщины в годах.

— Густав, Густав, — воскликнула она, взглянув на меня, — я не могу не говорить тебе «ты». Я приехала, чтобы попросить у тебя прощения за обиду, которую я тебе нанесла. Пусти меня ненадолго в свой дом.

— Матильда, — сказал я, — добро пожаловать на эту землю, добро пожаловать тысячу раз, и считай этот дом своим.

С этими словами я подошел к ней, взял ее руку и поцеловал ее в губы.

Она не отпустила моей руки, сильно сжав ее, и разразилась такими рыданиями, что мне подумалось, что эта все еще дорогая мне грудь разорвется.

— Матильда, — сказал я ласково, — успокойся.

— Отведи меня в дом, — сказала она тихо.

Колокольчиком, который я всегда ношу с собой, я позвал своего эконома и приказал ему разместить коляску и лошадей. Затем я взял Матильду под руку и провел ее в дом. Когда мы вошли в столовую, я сказал мальчику:

— Посиди здесь и подожди, пока я не поговорю с твоей матерью и не уйму слезы, от которых ей сейчас так больно.

Мальчик приветливо посмотрел на меня и послушался. Я провел Матильду в приемную и предложил ей сесть. Когда она опустилась на мягкие подушки, я сел напротив нее на стул. Она продолжала плакать, но слезы ее мало-помалу стихали, через некоторое время слезинки из ее глаз полились реже, и наконец она вытерла платком последние. Мы молча сидели и смотрели друг на друга. Она смотрела, наверное, на мои седые волосы, а я глядел ей в лицо. Оно уже увяло, но на щеках и около рта оставалась печать прелести и той мягкой печали, которая так трогательна в отцветших женщинах, когда за ней виден свет, видно отражение ушедшей красоты. Я узнал в этих чертах прежнее цветение юности.

— Густав, — сказала она, — вот мы и увиделись. Я не могла больше мириться с обидой, которую причинила тебе!

— Не было никакой обиды, Матильда, — сказал я.

— Да, ты всегда был добр, — отвечала она, — я это знала, поэтому и приехала. Ты и сейчас добр, это говорит твой милый взгляд, который все так же хорош, как когда-то, когда он был моим блаженством.

— О, дорогая Матильда, мне нечего тебе прощать, и тебе тоже нечего прощать мне, — ответил я. — Объясняется все тем, что ты тогда не способна была увидеть то, что было видно, а я тогда не был способен сблизиться с тобой больше, чем я должен был сблизиться. Твой мучительный гнев был любовью, и моя мучительная сдержанность тоже была любовью. В ней наша ошибка, и в ней же наша награда.

— Да, в любви, — отвечала она, — которую мы не смогли изжить, я оставалась все-таки верна тебе вопреки всему и любила только тебя одного. Многие домогались меня, я их отвергала. Меня выдали за человека доброго, но жившего рядом со мной отчужденно, я знала только тебя, цветок моей молодости, который не увядал никогда. И ты тоже любишь меня, это говорят тысячи роз у стен твоего дома, и это для меня наказание, что я приехала как раз во время их цветения.