Бабье царство

— Верю! Верю! — поспешно сказала Химка.

— Ну пойдем, я тебя отблагодарю.

Химка чешет волосы, не обращая внимания на Жана.

— Убудет тебя, что ли? — обиделся Жан. — Одним больше, одним меньше какая разница?

— Сроду с женатиками не гуляла, — последовал ответ.

— Я все равно что холостой, жена отставку дала, — с наигранной горечью сообщил Жан. — Слушай, Химка, я подарю тебе чудные швейцарские часики.

— Какие?

— Фирма «Онемаханизмус»…

— Без механизма, значит?

— Почем ты знаешь?.. Да нет, в них все чин чинарем. Шестнадцать камней. Это только название такое, потому облегченный механизм.

— Дядя Жан, катись-ка ты отсюда, не то тетке Марине скажу.

— Тоже мне невинность! — разозлился Жан и, наподдав сапогом Химкины тапочки, пошел восвояси…

* * *

…На колхозном базу конюх проваживает Эмира, чудо-жеребца чистейших орловских статей. Надежда Петровна любуется дивным конем, словно выточенным из цельной черной кости. Эмир дышит из ноздрей сухим жаром, скашивая на председательницу диковатый, настороженный зрак.

— Рацион строго соблюдаешь? — спрашивает конюха Петровна.

— Обижаешь, Петровна! Я, бывает, сам не пожру, но Эмир у меня завсегда обухожен.

Петровна хотела еще что-то спросить, но тут внимание ее было властно отвлечено. К базу подходил глубокий овраг, густо заросший травой и полевыми цветами: ромашкой, резедой, колокольчиками. По отлогой пади оврага ползал Софьин муж Василий и собирал цветы. Петровна устремилась к оврагу.

— Ты что, Василий? — крикнула Петровна. — На подножные корма перешел?

Василий не ответил, только спрятал за спину букет. Надежда Петровна приблизилась к нему.

— Никак сударушку завел? Так Софье и передам.

— Для нее и рву, — буркнул.

Чувствуется, что Надежду Петровну прямо-таки разрывает от смеха, но она сладила с собой и — сочувственно:

— Нешто она к вам охладела? Давайте я вам букетик составлю, а то у вас между цветами лошадиный клевер торчит.

Обалдев от срама, Василий сунул ей букет. Петровна быстро подобрала его по цветам, сорняк повыдернула.

— Может, вам с гитарой у ней под окнами посидеть? Женское сердце на музыку падкое. Да и детишкам вашим будет занятно.

— Хватит насмешничать…

— А я не насмешничаю. Я к тому, что травка тебе не поможет. Вспомни лучше, каким ты раньше плугарем был, каким чертом был на работе. Тем и взял ты Софьино сердце.

Василий не отличался особой сообразительностью, но тут его осенило:

— Так это ты, значит, бабу с панталыку сбила?

И сжал букет, как топор, вот-вот ахнет Петровну по голове. Но и та зашлась, ей сейчас все нипочем.

— Нишкни, лодырь! На твою бабу молиться надо. Она по шестнадцать часов робила, траву жрала, чтоб детей твоих сохранить. Ангел она, а не баба. А ты ряшку разлопал, а робишь, будто поденный. Ей бы гнать тебя в шею, Аника-воин!.. — размахивая кулаками перед самым носом Василия, орала разбушевавшаяся председательница…

— Ну-ну, ты полегше… — отступая, бормотал Василий…

* * *

…По улице идут Якушев и Надежда Петровна. Якушев громко, заразительно смеется.

— Неужто помогло? — спрашивает он сквозь смех.

— А как же!.. Конечно, не то помогло, что почти в смех задумано, совесть в мужиках заговорила.

— Знаете, Надежда Петровна, — закуривая, сказал Якушев, — а ваш метод уже известен в истории. Была такая древнегреческая дама Лисистрата. И она предложила своим согражданкам объявить любовный бойкот мужьям, если они не перестанут воевать.

— Когда это было? — остро спросила Надежда Петровна.

— Да более двух тысяч лет назад.

— Во-на!.. И помогло?

— Еще как!

Надежда Петровна чуть задумалась, потом сказала с торжеством:

— И ничего похожего!.. У них — война, а у нас — мирный труд. Совсем, значит, наоборот… А все ж и эта твоя, как ее?.. Лизасрата — умная баба! Я бы ее к нам в правление взяла.

Мимо проходит Жан, небрежно здоровается и подымается на крыльцо сельмага.

Сельмаг. Заведующий в грязном фартуке меланхолически озирает полки, тесно заставленные бутылками и дорогими папиросами. Берет пачку «Казбека», раскрывает ее, нюхает.

— Так и есть — заплесневели, — уныло говорит он. Жан кидает на прилавок мелочь.

— Спички!

Завмаг с понурым видом кладет перед ним пачку спичек. Жан пытается прикурить, спички шипят и гаснут.

— Отсырели, не горят.

— Зато мы горим, — тяжело вздохнул завмаг, — горим, как шведы под Полтавой.

Жан окинул взглядом магазин и понимающе присвистнул.

— Подорвали бабы нашу коммерцию. Слушайте, товарищ Жан, а вы не возьмете назад свои часики? Шестнадцать камней.

— Не дешевись! — презрительно сказал Жан. — Еще не вечер. — Он наклонился к завмагу. — Ты что, твердо решил сгноить весь табачок?

— А что с ним делать? Не берут.

— Что делать? Ребята, инвалиды войны, герои, мучаются, где бы раздобыть папирос для штучной продажи, а он тут дерьмо в слезе размешивает! Да в Судже, в Рыльске, в Льгове, в самом Курске твою плесень с. руками оторвут!

— Так ведь туда ехать надо, а на кого я магазин брошу?

— Съездить можно… — тягуче и равнодушно сказал Жан.

— Товарищ Жан, пройдем в кабинет… — попросил завмаг…

* * *