Бабель (ЛП)

Дверь распахнулась. Вышла Летти, бледнолицая и дрожащая. Робин хотел спросить ее, как все прошло, но она отмахнулась от него и поспешила вниз по лестнице.

Робин. Профессор Чакраварти высунул голову из двери. «Входите.»

Робин глубоко вздохнул и шагнул вперед.

Комната была очищена от стульев, книг и полок — всего ценного и бьющегося. Остался только один стол в углу, и тот был пуст, за исключением одного чистого серебряного слитка и гравировального стилуса.

«Ну, Робин.» Профессор Чакраварти сцепил руки за спиной. «Что у тебя есть для меня?»

Зубы Робина стучали слишком сильно, чтобы он мог говорить. Он не знал, как сильно испугается. Письменные экзамены сопровождались изрядной долей дрожи и рвоты, но когда дело доходило до дела, когда перо касалось пергамента, все казалось обыденным. Это было не более и не менее, чем накопление всего того, что он практиковал в течение последних трех лет. Это было нечто совершенно иное. Он понятия не имел, чего ожидать.

Все в порядке, Робин, — мягко сказал профессор Чакраварти. Все получится. Ты просто должен сосредоточиться. Ничего такого, чего бы ты не делал сотни раз за свою жизнь».

Робин глубоко вдохнул и выдохнул. «Это что-то очень базовое. Это — теоретически, метафорически, я имею в виду, это немного грязно, и я не думаю, что это сработает...

«Ну, почему бы тебе не рассказать мне сначала теорию, а потом посмотрим».

«Мингбай,» Робин проболталась. «Мандарин. Это значит — значит «понимать», так? Но иероглифы насыщены образами. Míng — яркий, светлый, ясный. И bai — белый, как цвет. Так что это не просто означает «понять» или «осознать» — у него есть визуальный компонент «сделать ясным», «пролить свет». Он сделал паузу, чтобы прочистить горло. Он уже не так нервничал — подготовленная им пара слов действительно звучала лучше, когда он произносил ее вслух. На самом деле, она казалась наполовину правдоподобной. Итак — вот в этой части я не очень уверен, потому что я не знаю, с чем будет ассоциироваться свет. Но это должно быть способом прояснить ситуацию, раскрыть ее, я думаю».

Профессор Чакраварти ободряюще улыбнулся ему. «Ну, почему бы нам не посмотреть, что он делает?

Робин взял брусок в дрожащие руки и приложил кончик стилуса к гладкой, пустой поверхности. Потребовалось неожиданное усилие, чтобы стилус вытравил четкую линию. Это почему-то успокаивало — заставляло сосредоточиться на том, чтобы давление было равномерным, а не на тысяче других вещей, которые он мог бы сделать неправильно.

Он закончил писать.

Мингбай», — сказал он, подняв бар так, чтобы профессор Чакраварти мог видеть. 明白. Затем он перевернул его. Понять.

Что-то пульсировало в серебре — что-то живое, что-то сильное и смелое; порыв ветра, грохот волны; и в эту долю секунды Робин почувствовал источник его силы, то возвышенное, безымянное место, где создается смысл, то место, которое слова приближают, но не могут, никогда не смогут определить; то место, которое можно только вызвать, несовершенно, но даже в этом случае его присутствие будет ощутимо. Яркая, теплая сфера света засияла из бара и росла, пока не охватила их обоих. Робин не уточнил, какое понимание будет означать этот свет; он не планировал так далеко; но в этот момент он прекрасно знал, и, судя по выражению лица профессора Чакраварти, его руководитель тоже.

Он опустил брусок. Он перестал светиться. Он лежал без движения на столе между ними, совершенно обычный кусок металла.

«Очень хорошо», — это все, что сказал профессор Чакраварти. «Не могли бы вы вернуть мистера Мирзу?

Летти ждала его возле башни. Она заметно успокоилась; цвет вернулся к ее щекам, а глаза больше не были расширены от паники. Должно быть, она только что сбегала в булочную на соседней улице, потому что в руках у нее был смятый бумажный пакет.

Лимонный бисквит?» — спросила она, когда он подошел.

Он понял, что умирает от голода. «Да, пожалуйста, спасибо».

Она передала ему пакет. «Как все прошло?»

Хорошо. Это был не тот эффект, которого я хотел, но это уже что-то». Робин колебался, бисквит был на полпути ко рту, не желая ни праздновать, ни уточнять, вдруг у нее что-то не получилось.

Но она улыбнулась ему. «То же самое. Я просто хотела, чтобы что-то случилось, а потом это случилось, и о, Робин, это было так чудесно...

«Как будто переписываешь мир», — сказал он.

«Как будто рисуешь рукой Бога», — сказала она. Ничего подобного я никогда не чувствовала раньше.

Они улыбнулись друг другу. Робин наслаждался вкусом тающего во рту печенья — он понял, почему это любимое печенье Летти; оно было таким маслянистым, что мгновенно растворялось, а лимонная сладость растекалась по языку, как мед. Они сделали это. Все было хорошо; мир мог продолжать двигаться; ничто больше не имело значения, потому что они сделали это.

Колокола прозвонили час дня, и двери снова открылись. Рами вышел, широко улыбаясь.

«У тебя тоже сработало, да? Он угостился печеньем.

«Откуда ты знаешь?» — спросил Робин.

Потому что Летти ест, — сказал он, жуя. Если бы у кого-то из вас не получилось, она бы разгрызла это печенье до крошек».