Бабель (ЛП)

Профессор Ловелл кивнул. «Это настолько близко к теоретическому объяснению, насколько мы можем получить. Но я также думаю, что по мере развития языков, по мере того, как их носители становятся более образованными и искушенными, по мере того, как они питаются другими понятиями, разрастаются и изменяются, чтобы охватить большее со временем — мы приближаемся к чему-то близкому к этому языку. Здесь меньше возможностей для недопонимания. И мы только начали понимать, что это значит для обработки серебра».

«Полагаю, это означает, что романтикам в конце концов будет нечего сказать», — сказал Робин.

Он просто шутил, но профессор Ловелл энергично кивнул на это. Ты совершенно прав. На факультете преобладают французский, итальянский и испанский языки, но с каждым годом их новые вклады в книги по обработке серебра уменьшаются. Просто слишком много общения на континенте. Слишком много заимствованных слов. Понятия меняются и сближаются по мере того, как французский и испанский языки становятся ближе к английскому, и наоборот. Через десятилетия серебряные слитки, которые мы используем из романских языков, возможно, уже не будут иметь никакого эффекта. Нет, если мы хотим инноваций, то мы должны смотреть на Восток. Нам нужны языки, на которых не говорят в Европе».

«Вот почему вы специализируетесь на китайском», — сказал Робин.

«Именно.» Профессор Ловелл кивнул. «Китай, я абсолютно уверен, — это будущее».

«И именно поэтому вы и профессор Чакраварти пытаетесь разнообразить когорты?»

«Кто сплетничает с тобой о политике факультета?» Профессор Ловелл усмехнулся. Да, в этом году есть обиженные чувства, потому что мы взяли только одного классика, да и то женщину. Но так и должно быть. Когорте выше тебя будет трудно найти работу».

«Если мы говорим о распространении языка, я хотел бы спросить...» Робин прочистил горло. «Куда деваются все эти слитки? Я имею в виду, кто их покупает?

Профессор Ловелл бросил на него любопытный взгляд. «Конечно, тем, кто может себе их позволить».

Но Британия — единственное место, где я видел серебряные слитки в широком употреблении», — сказал Робин. Они не так популярны в Кантоне или, как я слышал, в Калькутте. И мне кажется — не знаю, немного странно, что только британцы пользуются ими, в то время как китайцы и индийцы вносят решающие компоненты в их функционирование».

«Но это простая экономика», — сказал профессор Ловелл. Чтобы купить то, что мы создаем, требуется много денег. Британцы, как оказалось, могут себе это позволить. У нас есть сделки с китайскими и индийскими торговцами, но они зачастую не в состоянии оплатить экспортные пошлины».

«Но у нас здесь есть серебряные слитки для благотворительных организаций, больниц и детских домов», — сказал Робин. «У нас есть слитки, которые могут помочь людям, нуждающимся в них больше всего. Ничего подобного нет нигде в мире».

Он играл в опасную игру, он знал. Но он должен был добиться ясности. Он не мог представить себе профессора Ловелла и всех его коллег как врагов, не мог полностью согласиться с проклятой оценкой Гриффина о Бабеле без какого-либо подтверждения.

«Ну, мы не можем тратить энергию на исследование несерьезных заявок», — насмехался профессор Ловелл.

Робин попробовал использовать другую линию аргументации. «Просто... ну, это кажется справедливым, что должен быть какой-то обмен». Сейчас он жалел, что так много выпил. Он чувствовал себя свободным, уязвимым. Слишком страстным для того, что должно было быть интеллектуальной дискуссией. Мы заимствуем их языки, их способы видеть и описывать мир. Мы должны дать им что-то взамен».

«Но язык, — сказал профессор Ловелл, — это не коммерческий товар, как чай или шелк, который можно купить и оплатить. Язык — это бесконечный ресурс. И если мы его изучаем, если мы его используем — кого мы обкрадываем?».

В этом была определенная логика, но вывод все равно заставил Робин почувствовать себя неуютно. Конечно, все было не так просто; наверняка за этим скрывалось какое-то несправедливое принуждение или эксплуатация. Но он не мог сформулировать возражения, не мог понять, где кроется ошибка в аргументации.

У императора Цин один из самых больших запасов серебра в мире», — сказал профессор Лавелл. У него много ученых. У него даже есть лингвисты, которые понимают английский язык. Так почему же он не наполняет свой двор серебряными слитками? Почему китайцы, как бы ни был богат их язык, не имеют собственных грамматик?

«Возможно, у них нет ресурсов, чтобы начать», — сказал Робин.

Тогда почему мы должны просто передать их им?

«Но дело не в этом — дело в том, что им это нужно, так почему бы Бабелю не послать ученых за границу по программам обмена? Почему бы нам не научить их, как это делается?

«Возможно, все нации хранят свои самые ценные ресурсы».

«Или что вы храните знания, которыми должны свободно делиться», — сказал Робин. Потому что если язык свободен, если знания свободны, то почему все Грамматики под замком в башне? Почему мы никогда не принимаем иностранных ученых и не посылаем их на открытие переводческих центров в других странах мира?