Бабий век — сорок лет

А биться ох как приходится! Максим то учится, то не учится, то таскает в дом толпы друзей и после них — как после налета прожорливой саранчи, а то одиноко и мрачно лежит на диване, глаза потусторонние, странные, и к нему не подступишься. В сентябре обложился справочниками и пособиями и сказал, что железно идет в МГРИ, в ноябре пособия кому-то отдал, объявил, что учиться дальше не будет — и так полжизни просидел за партой, — а уедет с геологами в тайгу (только не с отцом, конечно), а после армии — на Дальний Восток, к океану, которого — представьте себе — до сих пор ни разу не видел!

Максим то дружит с матерью и приносит из магазина картошку, а то ничего не делает, не помогает да еще скандалит, грозит, что уйдет из дома, если будут его притеснять. Однажды уходит действительно, неделю кантуется у друзей, и Нина Петровна сходит с ума, обзванивает всех, чьи телефоны, прорвавшись сквозь сложные Максовы зашифровки, сумела понять в его записной книжке — удирая, забыл ее в спешке дома. Звонит, конечно, и Даше. Заговор матерей нерушим, свят и вечен.

— Сидят сейчас в кухне, мама их накормила, вы не волнуйтесь, — шепчет Даша, прикрыв рукой трубку. — Нет-нет, не худой и не грязный, ничего плохого с ним не случилось. Живет, кажется, у какого-то Гарика, я попробую выведать у Гали, потом позвоню.

— Дарья Сергеевна, скажите ему, — всхлипывает Нина Петровна в трубку, — ну что ему надо? Дома же хорошо! Пока нет отца, у него даже своя комната, мы в его годы разве так жили? И что я такого сказала, что сделала? Он пришел тогда в два часа, подумайте, в два ночи! Я боялась, что его зарезали, все глаза проглядела! Другая бы надавала пощечин, а я только выругала… Зря, конечно, но ведь сил нет…

— Нина Петровна, дорогая, не плачьте! — пугается ее слез Даша. — Я все сделаю, все, что надо, я скажу ему…

— Только вы от себя, хорошо? Не говорите, что я звонила.

— Конечно! Это Галя, это мы виноваты… Они там поссорились, отношения потом выясняли, до часу проторчали на лестнице, он, наверное, шел пешком. Я тоже злилась, ругалась…

Даша чувствует себя виноватой: Максим влюблен в Галю по уши, а у него десятый — выпускной класс. Это все из-за нее, из-за Галки, а значит, Дашина тут вина.

Даша вешает трубку и бросается в кухню, высказывает Максиму все, что о нем думает, требует, чтоб немедленно занимались — пусть вместе, если уж так… Галя снисходит: гоняет Максима по английскому — тут она корифей. Они закрывают плотнее дверь, пьют чай, съедая весь хлеб, все печенье, вместе читают тексты. Даша не позволяет Гале запускать язык, таскает в дом умопомрачительные американские детективы, вечерами упорно говорит с дочерью по-английски.

— Бабуль, ну чего она? — возмущается Галка. — Баб, скажи ей!

— Некогда мне тут с вами, — дипломатично ворчит бабушка, вообще-то всегда на стороне внучки, но знает — здесь Даша стоит насмерть.

На русские прямые вопросы Даша отвечает уклончивыми английскими фразами. Приходится понимать, отвечать, даже беседовать. И Галя сдаётся, и увлекается, и шагает далеко впереди программы. А Максим ничего не знает, а главное — знать не хочет. Он нарочно коверкает и без того исковерканный им английский, нахально заявляет, что устал, хохочет на весь дом, сердит Галку. Потом в кухне настает тишина. «Целуются, черти, — вздыхает Даша. — Ну что тут поделаешь? Целуются!»

Она громко отворяет дверь своей комнаты, громко идет в кухню. Максим отскакивает от Гали — красный, прямо пунцовый. А Галя — ну такая тихая девочка, скромница, воды не замутит. Но глаза… Глаза у Гали сияют, носик блестит так победно! Ах, Галка, Галка, совсем заморочила парня! То спорят о судьбах цивилизации и далеких звездах, а то целуются — все вперемежку.

— Максим, ты домой, интересно, собираешься? — сурово спрашивает Даша.

Галя делает большие глаза, бешено жестикулирует за спиной у Макса: его побег — тайна, Даше знать не положено! Даша сердито отмахивается — мать там с ума сходит, а они резвятся…

— Иду-иду, — торопится исчезнуть Максим, — сейчас иду…

Даша поворачивается и уходит, а в кухне — опять тишина.

— Мам, так я еду в лагерь?

— Подумаем. Я позвоню Нине Петровне.

Даша уходит от прямого ответа. Лагерь — это, конечно, неплохо, нет, это действительно здорово, потому что тогда сорвется этот лыжный поход — при одной только мысли замирает сердце. Но соглашаться сразу не полагается: Даша за лагерь что-нибудь выторгует — теплую шапку, которую Дочь упорно не носит, возвращение домой не позже десяти, кашу «Геркулес»— от нее, видите ли, толстеют! Да мало ли что еще…

— Мам, а что думать? — теперь уже Гале до смерти хочется в зимний лагерь. — Что думать, мама? Все едут…

Все — это Максим. А раньше все шли в поход. Молодец Нина Петровна: нашла все-таки выход.

— Ну, посмотрим, — говорит Даша, а сама рада-радехонька: Гале будет там хорошо, там режим, свежий воздух, и мама отдохнет от стряпни…

Вот сколько проблем обсудили Даша и Галя за один только вечер. Очень собой довольные, зверски голодные, ввалились они домой. Екатерина Ивановна тут же их накормила, внучкой в обнове полюбовалась и покупку одобрила.