Бабий век — сорок лет

Проводы длятся часа полтора. Возвращается Галя задумчивая, молчаливая, насквозь прокуренная (сама курила или ее обкуривали?), переполненная чем-то своим, усталая, снова голодная. Уроки, конечно, не учатся — какие уж тут уроки! — ложится она в двенадцать: поет и плещется в ванной чуть ли не час, но Даша ее не торопит — знает, что бесполезно, да и не хочет ссориться. А Галя, приняв душ, на цыпочках проходит в комнату, где спит бабушка, и стараясь не разбудить, закутывает ей ноги.

3

Глухая бесконечная ночь, и кажется, что нет ей конца. В соседней комнате спит вымотавшаяся за день Галя — так же неожиданно, как бросала, вернулась в школу и вообще помягчела, а звонки вдруг прекратились, — чуть слышно похрапывает мама — надо бы поставить ей все же горчичники, — за стеной у соседа уже угомонилось радио. Странный он парень: полночи крутит ручку приемника, бродит по миру, нигде не задерживаясь надолго, а поутру там, за стеной, тишина. Даша соседа не видела, его не знает, но почему-то думает, что похож он на Ерофеева, только одержим не науками, а поп-музыкой, да еще политикой — в разной интерпретации разных станций и стран. Даше музыка его не мешает, вечерами все равно не работает. Музыка — легкий фон ее праздной, после девяти, жизни.

Андрей так и не позвонил. Господи, хоть бы из вежливости! Да какая там, к черту, вежливость… Вот они, случайные встречи, знакомства на улицах и в кафе. Вечер за столиком, вечер в театре, предложение — очень конкретное, недвусмысленное — и все, нет — так нет, поищем другое, попроще. Новые времена, новая мораль, новый стиль, а в сущности все по-старому: раз знакомство в кафе, значит, оно легкое, а женщина легкомысленна. А если нет, так нечего с первым встречным распивать шампанское, Валерий прав…

Даша лежит в темноте и терзается. Но лежать и не спать трудно, и она встает, пьет воду, подходит к окну.

Выросшие к ночи сугробы смутно синеют в газовом свете. Днем широкими деревянными лопатами снег сгребли в высокие кучи, и теперь он послушно дожидается утренних тяжелых машин. Ни единого дуновения ветерка, снег замер на крышах, укрыл голые ветви деревьев, укутанные брезентом машины.

Пусто. Мертво. Только изредка, с легким шелестом, ночное такси. Какая тоска… Как одинок человек на земле… Неужели ничего больше не будет? Сейчас, в этой глухой настороженной тьме, все неважно: любимое дело, студенты, статьи и друзья, даже мама и Галя. Даша одна на всем свете, а за окном такая безмерная тишина…

Она ежится, как от холода, хотя в доме тепло, торопливо зажигает бра, подарок Светы и Жени, накидывает на плечи халат, ходит от окна к двери, снова ложится, гасит свет, пытается отогнать неожиданный цепкий страх: «Я спокойна, я совершенно спокойна». Тренингу неделю назад учил Игорь — упросил встретиться, отчаянно старался быть интересным, как мог, развлекал.

Сидели в кафе, отстояв предварительно очередь, Даша, сочувствуя, слушала: видела, Игорь страдает, плохо ему с молодой женой, но и жалеть не было сил, все ушло на тревогу за Галю, еще — в ожидание.

— Понимаешь, Дашунь, — Игорь несмело коснулся ее руки. — Сейчас многие так спасаются, тренингом — от бессониц, тревог, нервных срывов…

— И ты? — рассеянно поинтересовалась Даша.

Игорь запнулся, но соврать не смог.

— И я. От бессонниц… Там, в жаре, плохо спится.

«Я спокойна, я совершенно спокойна…» А может, надо было поехать? Может, ничего б не случилось? Попили бы чаю, посмотрели книги, и Андрей отвез бы Дашу домой. А если б так, то это хорошо или плохо? Раньше, лет двадцать назад, хорошо, конечно, — считает порядочной и серьезно относится, — а сейчас все сместилось. Нет, он не должен был ее приглашать!

Даша не в силах лежать как положено — неподвижно и прямо, закрыв глаза, вытянув руки вдоль туловища. Она в третий раз резко дергает шнур бра, пьет снотворное, от которого старательно отвыкает, читает какой-то роман, ничего в нем не понимая, забывая тут же, и к утру засыпает.

Грохочет, летит в пустоту поезд. Она стоит у окна, рядом с нею Вадим. Рвется с полей теплый ветер, треплет, сечет Вадькины волосы. Страшно и весело — поезд летит в пустоту, — но они снова вместе и несутся куда-то к морю и солнцу, к хмельному, в цветах и травах, воздуху. Пронзительно свистит паровоз, еще и еще, звенит его свист в ушах — ах, какое огромное, бешеное, какое молодое счастье!

— Даша, Даша, — мама трясет ее за плечо. — Ты что, не слышишь? Телефон, Даша!

Екатерина Ивановна снимает трубку, передает дочери.

— Кого это бог послал ни свет ни заря?

Сквозь недавний, с синим прозрачным воздухом, с грохотом и полетом, сон, сквозь тяжелую от невыспатой пилюли голову, через треск и помехи, издалека — глухой, сдавленный голос Жени.

— Даша, прошу, поезжай к Свете, побудь пока с ней… Нет, не из дома, скажи, что на днях заеду, все объясню.

— Женя, подожди, что случилось?

На том конце вешают трубку.

— Дашенька, что?

— Ничего, мама. Я — к Свете, оттуда на факультет… Да какой там чай, некогда!

Брюки, свитер, машинально бусы на шею, сапоги, шубка, капюшон на голову, что еще? Ах да, сумка.