Бабки в Иномирье

Час стояла, наблюдала. Примечала, как девки платки носят, как юбки подвернуты, как друг с дружкою народ раскланивается… Полдень миновал, солнышко уж не так припекать стало – по всему, пора счастья попытать, да что-то словно шепчет – обожди.

Смотрю дальше. Подошла к воротам нищенка, хочет войти – а старик рукою махнул, и стража пиками ощетинилась. Еле унесла ноги бедняжечка.

Тут я струхнула маленечко – на шажок назад отступила. Да только ветер вдруг подул с поля, в спину подтолкнул: иди, мол, заячье сердечко. Ну, думаю, все одна дорога – в деревню под холмом. Если и ворота войти не смогу, как домой-то добираться?

Пожурила себя за боязливость, спрятала косы черные, шалью лицо завесила, подхватила цветы свои – ни много ни мало целую охапку – и пошла к воротам.

Иду медленно, прихрамываю, как старуха. Лоб сморщила, губы поджала – даже если шаль и сдернут, то за старуху посчитают, лицо-то все пылью измазано. До самых ворот доковыляла, перво-наперво старику в балахоне поклонилась, после – мужичкам с пиками.

Старичок аж козлиной своей бородкой затряс от удовольствия – видать, хоть и слушаются здесь таких, сероплащных, да не любят.

– Откуда, – говорит, – путь держишь, странница?

А я хочу ответить – да ветерок как мотнет ромашку, как шлепнет мне по губам… Молчи, мол! Я соображаю так: может, речь чужую мне понять и под силу – как-никак, в Айку пошла, а та была бабкой-ведуньей лесной, любой язык понимала, хоть звериный, хоть человечий… Так вот, понять-то я пойму, а ответить пока – не смогу: сразу речь моя непривычная чужачку выдаст.

Потому промолчала я, только поклонилась еще раз старику да на дорогу рукой указала.

Тот хмурится, балахон свой дергает, щурит глазенки черные:

– Немая, что ль, горными богами проклятая?

И такая мне угроза в его словах послышалась, что я, не дожидаясь от ветра советов, головой мотнула: мол, нет.

– А что ж молчишь тогда, женщина? Или не человек ты вовсе, а навка поганая? А ну-кась, покажи лицо!

И хвать меня за шаль!

Стража ближе подошла, пики наготове держит. Мне боязно, я взглядом в землю уперлась – знай себе лоб морщу, чтоб не поняли, что молодая.

Старик наклонился ко мне, подбородок пальцами поддел… и ахнул:

– Глаза-то, как свод небесный, голубые! Никак, божья странница, светлым солнцем отмеченная!

Один мужичонка, с виду плюгавенький, затюканный, будто бы жена его дома поколачивает, тоже зенки вылупил, пальцем тычет:

– Вы, мудрейший, поглядите – у нее в охапке очи небесные, видать, и вправду божья странница! Очи-то небесные кому попало в руки не даются!

И на незабудку простую указывает, которая дома-то у каждого ручья растет.

Старичок лицом просветлел – и поясной поклон отвесил:

– Проходи, – говорит, – в деревню, странница. Каждый дом – твой дом, не откажи в благословении. Прости, что просил ответа – не признал сразу-то странницу божью, коя обет дала молчать и лишь раз в год слово молвить.

Со всем почетом меня в деревню проводили. Незабудку я на видное место воткнула, в узел платка.

Вот так и вошла в деревню – ветер полевой помог.

***

Но войти – одно дело. Совсем другое – незаметно вызнать, как мне домой воротиться. Страннице-то расспросить людей нельзя, только «слово в год» молвить.

Ну, думаю, пока послушаю, что народ говорит, а после решу, что дальше-то делать. Мне хоть и двадцать второй годок всего пошел, а самую соль ухватить уже умею. Как гадалке-то иначе голову людям крутить? Там-сям словечко ухватишь у человека, ему же преподнесешь, как откровение небесное – и он тебе поверить готов, какую бы чепуховину дальше не наплела.

А в деревне этой и вовсе привалила мне удача несказанная: ярмарку на площади у колодца устроили. Люди ходят, переговариваются. Кумушки сплетни перетирают, мужички о войне речи ведут, купцы – о пошлинах, детишки сказки пересказывают… За один денек на ярмарке узнаешь больше, чем в городе моем родном – по телевизору. Главное – слушай себе да на ус мотай.

Побродила я между рядами вволю. Ушки на макушке держала, как бабулечка моя советовала, светлая ей память… Как солнце стало к закату клониться, уже знала я и кто государь в стране, и что совет торговый опять с советом военным горло друг дружке грызут, и что на дорогах неспокойно стало – навьи из лесов повылазили, на перекрестках ночами пляшут, путников вусмерть уматывают. Ежели какой человек попадется навкам – не уйти ему живу.

А еще узнала я, что на севере стоит гора высоченная, и нет на ней ни кустика, ни деревца, только камни вкруг стоят. И вершина там плоская, будто блюдце. И, говорят, собираются на той горе колдуны и ведьмы, бабки-знахарки и чернокнижники поганые, творят волшбу жуткую…

Вот туда-то, думаю, мне и надобно. Неужто колдуны да ведьмы своей сестрице, гадалке, не помогут? Не вернут домой – так посоветуют, куда податься, где прижиться.