Бабки

Обошла она его весь, рассмотрела все, нашла кровать, залезла на нее, легла и уснула. Проснулась от того, что в животе урчало. Кто ж знал, когда она ела в последний раз? Вылезла девочка снова через окно, походила вокруг дома, но ничего не нашла, кроме травы, которая только недавно на свет Божий появилась – было начало мая.

Вернулась девочка в дом, а живот уже не просто урчит – болеть начинал. Тогда она глаза зажмурила, сжалась вся и… обернулась птичкой.

Выпорхнула ласточка из окошка, облетела вокруг дома, чтобы дорогу назад запомнить и принялась себе пропитание искать. Птичке прокормить себя куда проще, чем девчонке взрослой. Жучки уже выползли, червячки тоже в лесу имелись. Набив брюшко маленькое, влетела ласточка в окно и на кровать, где рубаха с юбкой лежали, села.

Когда девочка проснулась, есть ей уже не хотелось. Пускай желудок человеческий полон не был, но и голод ушел. Стала она на себя одежу свою натягивать, когда заметила, что в кофте внутри что-то было вшито. Распорола она нитки и достала из кармашка клочок бумажки. Развернув, она увидела буквы, однако прочесть их не смогла – не умела…

Так и жила девочка в лесу. Когда летом ягоды лесные ласточка заприметила, кормилась ими она в человеческом облике, когда же не было ничего, клевала жучков.

Стало холодать. Девочка, хоть и не голодала, исхудала сильно. Одеяла старые, что имелись в охотничьем домике, прохудились, да и целые они согреть от морозов не смогли бы.

Мерзла, дрожала. Ласточкой становиться было теперь опасно – того и гляди, от холода где-нибудь упала бы и сгинула на месте. Все дикие ласточки уже стаями улетели в теплые края, а эта не знала, не могла знать, ибо человеком все же родилась.

Лил дождь холодный, такой, что, ежели под него попасть, то до костей он пробрал бы холодом и сыростью. Сжалась девчушка, а даже сожалеть ни о чем не могла. Пусто было и в голове, и в сердце. Когда вдруг услышала она лай собачий.

Кто-то громко постучал в дверь. Девочка не реагировала. Затем стук сменился на громкие звуки, после которых замок на двери слетел с петли.

– Ну и ливень! – проговорил чей-то голос, сопровождаемый повизгиванием собаки. – Что ж это за дом-то? Далеко я забрел… Ни разу не встречал его раньше. А что тут у нас…

Охотник, что искал себе укрытие от дождя, перепугался, увидев на кровати дрожащую, тощую девочку. Посмотрела она на него своими пустыми глазами и заплакала.

– Чего ж ты мерзнешь тут, а, дуреха? Тут же и дрова, и печка имеются. Сейчас я тебя и согрею, и накормлю! Голодная, поди?

Он достал из сумки своей кусок отсыревшего хлеба и нарезанные шматки сала соленого. Собака завиляла хвостом и принялась облизываться.

– Э нет, это не тебе. Это вон той лесной красавице. Чья ж ты, милая?

Девочка села, укутавшись в одеяло. Дядька перед ней был невысокий, но крепкий. Не молодой, опытный охотник. У порога он, как зашел, бросил две тушки зайцев.

– Небогатый день выдался, – ухмыльнулся он, – но потому далеко и зашел, надеясь найти кого поболе.

Девочка слушала и не понимала.

– На, вон, ешь, – протянул ей охотник хлеб с салом. Девочка жадно схватила и принялась откусывать большими кусками.

– Ну-ну, ты не спеши, а то живот назад все вывернет. Ты мне скажи: ты одна здесь? Молчишь… Да что ж я, старый дурак, неужто и сам не вижу, что одна… Ну, погоди. Сейчас согреемся. Ты, это, меня-то не бойся… Не обижу я тебя…

Мужичок живо распалил печку. Девочка с удивлением смотрела на огонь.

– Садись ближе, тебе надо согреться. А то, того и гляди, заболеешь и помрешь.

Девочка села к печке, доедая хлеб. Удивленно она на мужика смотрела, а потом руку протянула. В руке бумажка была.

– Что там у тебя? – спросил он.

На клочке бумаги печатными буквами было написано: «Маша. 10 лет. Ребенок-дебил».

– Вона как… – сказал дядька. – Ну, дебил, не дебил, а в лесу не дело одной мерзнуть. Вот сейчас зайца приготовим, дождь переждем и пойдем с тобой в деревню. А там и поглядим, где тебе дом новый искать… Может, в приют какой определят.

Два дня лил дождь. Мужичок обе тушки заячьих уж освежевал да в имеющейся в доме старой посуде в дождевой воде приготовил. Девочка жадно ела, но по многу он ей не давал, кишки ее берег.

На третий день вышло солнце. Связав из одеяла какие-ни-какие лапти для Маши, повел дядька ее в деревню свою.

Думали там, что с девкой полоумной делать, и ничего не придумали. Никто за нее браться не хотел. А мужику жалко девочку было, один он жил, да себе оставлять все же не решался – странная она была.

Благо, бабка одна посоветовала ему отвести больную девочку туда, где ведьмы живут. Мол, они странных любят, примут. А, коли не примут, то не особо-то и жалко – все равно толку с нее не вышло бы.

И мужик повел. Старые валенки нашел на нее, тулуп у соседей дряхлый взял, платков, от мамки что оставались, намотал на девчушку. И повел.

Дня три шли они, пока посреди лесу их дивчина не встретила. Молодая, красивая, глаза карие…

– Чего тебе? – спросила она. Огляделся дядька по сторонам, никого не было. Откуда она взялась-то?

– Я тут это… – стал он заикаться, крепче держа девочку за руку.