Бабл-гам

Тут-то подростки и решили, что школа не нужна. Они вышли на улицы. Они, блин, хотели петь. Ведь если эти страхолюдные и тупые певицы могут петь ахинею и набивать себе карманы, да к тому же выступать по телевидению, то почему не могут они? Они, черт возьми, хотели петь, как все. И принялись петь. Они пели на улице, с микрофоном в руке и колонкой на плече, пели как можно громче, чтобы заглушить пение соседа. К ним присоединились проститутки, потом визажистки, парикмахерши, официантки, продавщицы, секретарши, цветочницы и журналистки из женских журналов. Они все тоже хотели петь. Потом настал черед автомехаников, рабочих, бакалейщиков, адвокатов, рестораторов, глав предприятий, футболистов, врачей, тореро, барменов, фармацевтов, почтальонов, фермеров, а главное, безработных. Они, блин, тоже хотели петь. Они пели на улицах, с микрофоном в руке и колонкой на плече, стараясь петь громче соседа. Микрофоны были в свободной продаже. Обзавестись ими не составляло труда. Их запретили продавать. Население этого так не оставило. Возник настоящий черный рынок микрофонов. Между соперничающими бандами вспыхивали сражения за монополию на торговлю микрофонами. Больше на улицах никто не пел: чтобы заставить друг друга замолчать, демонстранты пускали в ход кулаки, и не только кулаки, но и колонки, демонстранты лупили друг друга колонками. Уже были убитые. Пошла массовая резня, мир впал в остервенение. Он слишком отупел от дебильных комедий, клипов, дерьмовой попсы и прочих разновидностей дерьма. Дерьмо давало легкие ощущения. «Когда мир кормят легкими ощущениями, ничего хорошего не получается, ему нужны сильные ощущения», — простонал перед смертью один из демонстрантов, забитый колонками. Позднее выяснилось, что этот человек был лидером мелкой протестной группировки, которая жила на свалках и занималась грабежом складов, куда свозили последние оставшиеся экземпляры запрещенных дисков и фильмов, а потом переводила их в сжатый формат и распространяла из-под полы. Революционеры двинулись маршем к студии одного из государственных радиоканалов и взяли ее штурмом. За несколько минут, пока их не усмирили, а затем и не расстреляли компетентные органы, они успели перехватить эфир и запустить целиком «Симфонию № 6» Людвига ван Бетховена. И весь мир, слушая радио, плакал, сам не зная почему. Да и было отчего плакать: жрать совершенно нечего, потому что фермеры поют, транспорт не ходит, потому что водители поют, магазины закрыты, потому что торговцы поют. Грипп стал смертельной болезнью, потому что лечить его было некому. Деньги обесценились. Натуральный обмен стал невозможен, потому что нечего менять. Насилие расцвело с удвоенной силой: речь шла уже не о песнях, речь шла о выживании. На улицах, преданных огню и мечу, вскоре некому стало петь. Телевидение и радио, последние бастионы цивилизации, прекратили передачи: мир нашел свой конец в потрескивании пустого экрана.

Глава 13 А если все это

МАНОН. «Проснитесь же! Просыпайтесь!» Голова у меня чугунная, как с перепою, в глазах туман, вижу все как сквозь воду, я в своем номере в «Рице», время, скорее всего, около полудня, и с виду все более или менее нормально — и то, что я поздно проснулась, и что у меня похмелье, и что мне хочется разгромить все вокруг, как всегда, когда я просыпаюсь поздно и с похмелья, — короче, с виду все более или менее нормально, если бы не этот тип в ливрее, что трясет меня, словно куклу, и еще орет, как будто не знает, что я и не за такое по головке не поглажу.

— Эй, просыпайтесь! Эй! Вы меня слышите, мадемуазель?

— А ну убери свои грязные лапы, ублюдок, тебе кто разрешил войти? Я сплю!

— Кто вам разрешил войти?

— Не поняла?

— Да-да, кто вам разрешил сюда войти? Что это значит? Здесь все-таки гостиница, а не проходной двор!

— Да ну? Кроме шуток? Смешно, могу поклясться, что видела у входа вывеску «Проходной двор».

— Вы… вывеску? Вы видели вывеску…?

— Вот именно, вывеску, придурок. А теперь отвали и дай мне поспать.

— Но, мадемуазель…

— Что еще? Не бойся, я не стану жаловаться на твое излишнее рвение директору, не хочу иметь на совести еще одного уволенного отца семейства. Так что пошел вон.

— Мадемуазель, мне очень жаль… Здесь, наверно, недоразумение. Ровно в пятнадцать часов сюда прибывает Джордж Клуни со своей подружкой, топ-моделью, чье имя я не могу вам сообщить. Вы находитесь в их номере. Вам нечего здесь делать. Горничная сказала мне, что вы здесь. Мне поручено вас выпроводить. А если вы будете сопротивляться…

— Да ну? Это еще что за чушь? Если королева английская — топ-модель, то я и есть королева английская.

— Мне поручено… применить силу.

— Что? Если это шутка, то очень дурного толка.

— Сожалею, мадемуазель.

— Вы знаете, кто я такая?

— Сожалею, не имею чести…

— Где Дерек?

— Где… кто? Не понимаю, о ком вы говорите.

— Дерек Делано, кретин. Отвернись. Отвернись!

Я ищу пеньюар, который всегда бросаю, скомкав, в ногах кровати. Его там нет.

— Как тебя зовут? — спрашиваю.

— Эрнест.

— Эрнест, принеси пеньюар из ванной, хорошо?