Баблия. Книга о бабле и Боге

16 Банкир

… Птички щебетали, сладкий запах тропических растений нежно разглаживал сведенный судорогой мозг. Ая стояла спиной к нему и поливала из большой лейки вызывающе желтый мясистый цветок. На ее волосы сквозь стеклянную крышу оранжереи падали последние оранжево-розовые лучи заходящего солнца. Медь волос горела, казалось, но не злым, тревожным светом, а добрым, мультяшно-диснеевским огоньком. И птички щебетали, и зелень зеленела, и тепло было не от раскаленных батарей, пожирающих воздух и влагу, а просто потому, что тепло. И морем пахло. Контраст с московским серозимьем, как бич из вымоченной в соли буйволиной кожи, хлестнул Алика. Плакать захотелось, выть, кусаться и царапаться.

«Что меня там держит? – подумал он. – Дети? Родители? Деньги? Вот и все, пожалуй. А здесь? Здесь Ая. Здесь тепло. Здесь лучше всем будет. Перевезу всех, даже Ленку перевезу. Договорюсь я с ней. Она добрая, поймет. Поселю их неподалеку от себя. А сам с Аей заживу. И счастье настанет».

Долго барахтаться в сладких мечтах не получилось. С изумлением он вдруг понял, что рассуждает о Либеркиберии, как о благословенных Багамах. То есть не только реальность он потерял в Москве, с катушек там съехал, но и выдуманную нереальность, бред свой больной, но родной уже такой, терять начинает. Шизофрения, как и было сказано в одном непростом, на грани сумасшествия и гениальности, романчике. Второй раз и с другой стороны ударил его бич буйволиный. Вздрогнул он от удара, дернулся от мысли чудовищной, застонал. Продавленный диван, родственником ставший уже почти, братом надежным и сестренкой ласковой, не выдержал, скрипнул под ним жалобно. Ая обернулась, и все исчезло. Лишь глаза ее ореховые с изумрудными крапинками смотрели на него, и губы рыбки золотой, сказочной шептали что-то, и пальцы хрустальные к нему тянулись. Он вскочил, коснулся ладонью волос ее, захлебнулся ромашковым, горьким ее запахом, и тоже исчез.

Когда очнулся, вспотевший, дышащий шумно, Ая лежала рядом. В руку его вцепилась крепко, целовала ее мелкими, как пулеметная очередь, поцелуями, шептала быстро в промежутках:

– Ты, ты, ты, ты, ты…

И снова целовала.

Не любил он нежностей этих телячьих. Особенно после секса, а сейчас сам нежностью стал. Ответить ему Ае захотелось. Сделать что-то такое, что никогда не делал. А чего, он и сам не знал. Дернул только рукой неопределенно и завис. Ая истолковала его движение по-своему. Метнулась в глубину оранжереи, вернулась тут же с сигаретой зажженной. Вставила ему в рот сигарету. Увидела капельки пота на лбу, лизнула их и дуть на него начала тихонечко.

«Господи, за что мне это? – подумал он. – Не заслужил я. Мегеру сисястую заслужил максимум, деньги и энергию сосущую, причмокивая. А тут чудо такое, невероятное…»

И погладил ее все-таки. Нежно. И потянулся башкой лохматой к животику. Вот только сигарету забыл изо рта вынуть, обжег ее нечаянно. Она ойкнула, а потом засмеялась звонко. Сказала через смех:

– Да ладно. Не напрягайся. Все равно на принца из девичьих грез не тянешь. Будь уже таким, какой есть. Не нужен мне принц. Ты мне нужен, ты, ты…

Целовать его опять начала, и он ее. И получилось на этот раз. Нежно и медленно. Осознанно. Так получилось, как никогда не получалось. На равных, напополам. И не унижен был никто, а возвышенны были оба. И понял Алик, что не мужчина он, а она не женщина, но люди они. Люди.

А после он сказал:

– Я люблю тебя. Я люблю тебя так, как никого не любил. Я полжизни этих слов не говорил. Я забыл, когда их говорил. Слова эти. И говорил ли вообще. Мне многие нравились. Я даже думал, что любил. Только вот выговорить слова эти не мог. Мешало что-то. А сейчас мне говорить легче, чем молчать. Я люблю тебя, Ая. Я не знаю, может быть, ты мой бред. Может, я твой бред. Мне плевать. Я тебя люблю. И если есть на свете что-нибудь настоящее, то вот это. Это. Ты понимаешь?

И она ответила:

– Я понимаю.

А потом он стал ей рассказывать свою жизнь. И она смеялась, и плакала, и целовала его, и жалела. Советы ему давала, дельные весьма, на удивление. Как шефа успокоить, банкира на место поставить. Из ситуации сложной вывернуться. А он говорил, что все это не важно. Ведь жить он будет только с ней, и ну ее к черту, Москву эту поганую. Ая возмущалась, ругалась на него. Кричала, что у него дети, что так нельзя. Надо проблемы решить, а уж потом, потом… Как сложится. Он психанул, заорал, что не любовница она ему, а любовь. Любовь!

– Ты понимаешь? – спросил.

И она ответила:

– Я понимаю. Но детей все же бросать нельзя ни в коем случае.

И он согласился. Сказал, что да, конечно, нельзя. Но все равно жить он будет только с ней. Потому что Любовь. Любовь! Дышать он не сможет воздухом, которым она не дышит. Задохнется, умрет. А она сказала, что утро вечера мудренее. И стала целовать его, и гладить по голове, и плакать. И шептала все время, что детей бросать нельзя, нельзя…