Бабочки Креза. Камень богини любви

— Расин?! «Федра»?! — ужаснулся я, почему-то сразу вспомнив рассказы одного ветхозаветного старожила, который видал еще Екатерину Семенову в этой роли и доводил до истерического хохота всех желающих (и нежелающих!) слушать своими попытками изобразить ее в особенно патетических монологах.

— Да, вы не напрасно испугались, — вздохнула Эльвира Михайловна. — Правда, это весьма осовремененная версия «Федры» — она так и называется: «Новая Федра» — и, противу классике, зеркально отраженная, если так можно выразиться. Я имею в виду, что наш драматург изобразил Федру непреклонной и добродетельной супругой Тезея, ну а Ипполит, напротив, всячески домогается ее, а потом, не добившись своего, клевещет на нее — и погибает, проклятый Тезеем.

— Это весьма смело, — только и смог выговорить я, удивляясь, почему Эльвира Михайловна так покраснела. И вдруг я понял…

В образе неумолимой, добродетельной Федры Карнович изобразил ее прекрасное и неумолимое превосходительство, а в образе Ипполита — себя, влюбленного в нее!

По выражению моего сконфуженного лица Эльвира Михайловна поняла, что я все угадал, и с трудом удержалась от смеха.

— Сами понимаете, — сказала она с шутливой серьезностью, — что ничего подобного я допустить на сцену не могу. Конечно, моему мужу — а он весьма умен и прозорлив! — будет приятно узнать, что Федра любит немолодого Тезея, однако сознавать, что вокруг ее юбок, вернее, столы и инститы [7], безнаказанно увивается какой-то бесстыжий Ипполит, ему вряд ли будет приятно. За себя Федра не боится, зато участь Ипполита может быть печальной. Тезей, видите ли, покровительствует ссыльным… о, разумеется, не политическим… — в голосе Эльвиры Михайловны прозвучала брезгливость, — тем, кто слегка порастратился на казенный счет или впал еще в какие-то незначительные должностные грешки. Он устраивает их здесь на тепленькие местечки, скажем, Карновичу весьма уютно в роли заведующего канцелярией. И если у него недостает ума самому позаботиться о себе, мне приходится печься о том, чтобы Тезей не лишился хорошего работника лишь потому, что тот чрезмерно много о себе вообразил.

Я слушал Эльвиру Михайловну, восторгаясь ее насмешливым умом, ее очаровательной речью, столь не похожей на речь известных мне светских дам, — и в то же время прощался с последней надеждой привлечь ее внимание. Ах… не дай бог «чрезмерно о себе вообразить» — лишусь не только работы, но и ее общества!

Стыдясь, что не смогу скрыть волнения, я подошел в окну и уставился в парк, делая вид, будто некий шум, раздавшийся внизу, привлек мое внимание. К моему изумлению, там в самом деле происходило нечто странное. Из полосатой будки часового (такая будка стояла у ворот губернаторского парка) выскочил охранник с ружьем наперевес и преградил путь женщине в большом клетчатом платке, покрывающем ее чуть ли не до пят.

Она пыталась пройти, она показывала на дом, но солдат качал головой и норовил отогнать ее подальше.

— Что там происходит? Куда вы смотрите? — спросила Эльвира Михайловна, подходя ко мне и касаясь моего плеча пышным рукавом своего платья. Сладостный аромат коснулся моего обоняния… словно в тумане, смотрел я, как женщина внизу подняла голову и с мольбой уставилась на окна верхних этажей губернаторского дома, на то окно, за которым стояли мы с прекрасной и недосягаемой «Федрой»…

«Да ведь я видел эту самую девушку вчера в гостинице!» — мелькнула — нет, вяло, полусонно проплыла в моей голове мысль.

— Чего она хочет? — удивилась Эльвира Михайловна. — А ну-ка, отворите окно, господин Северный, я спрошу.

— Умоляю, называйте меня Никитою… Львовичем… — едва выговорил я, понимая, что ничего так не желал бы, как услышать свое имя из этих прелестных уст.

— Конечно, конечно, — уступчиво проговорила она, — да раскройте же окно!

Я схватился дрожащими руками за створки, однако они были накрепко законопачены и заклеены вощеной бумагою для тепла.

— Ах, не стоит, — разочарованно вздохнула Эльвира Михайловна. — Поздно, она уже убежала. Интересно, чего ей было нужно?

— Вам это и правда интересно? — спросил я с нежностью, пораженный ее великодушием по отношению к неизвестной девушке.

— Вы же должны понимать, — сказала она тоном капризного ребенка, — что жизнь наша здесь удивительно однообразна, поэтому радуешься самомалейшему развлечению.

Развлечению? Я вспомнил, с каким отчаянием рыдала вчера эта девушка, как только что рвалась в губернаторский дом, как отгонял ее ружьем солдат… ах, бедняжка мечтала получить помощь у женщины, для которой она и ее беды — всего лишь развлечение!

Итак, Эльвира Михайловна с ее равнодушием к живым людям и самозабвенной любовью к театру была совершенно такой же, как все виденные мною прежде высокопоставленные дамы, которые искали на сцене чужих, выдуманных страданий, потому что сами жили не страдая…

Сердце мое дало изрядную трещину. И Эльвира Михайловна, которая, как я потом узнал, обладала непостижимой чувствительностью, мгновенно почувствовала перемену в моем настроении. Она отошла от меня и официальным тоном сказала: