Бабочки Креза. Камень богини любви

— Она всегда любила красный цвет, — задумчиво проговорил Гектор. — Вообще любила подчеркнуто яркие цвета. Всегда была очень красивая, но совершенно лишенная вкуса. И склонная к эпатажу. Например, она первая в нашем городе остриглась, отрезала косы. Тогда это казалось невыносимо вульгарно, а теперь… — Мужчина покосился на недлинные волосы Аглаи, и та с трудом подавила желание пояснить, что постриглась, потому что коса вспыхнула огнем, когда она пыталась хоть что-то из вещей спасти, когда дом ее горел… Зачем ему ее объяснения?

Хотя он сказал, что и его дом сожгли. Вот странное совпадение!

— Теперь многие так ходят, — продолжал Гектор. — Многим даже весьма к лицу… Так вот о Ларисе. За это ее из гимназии исключили, из выпускного класса.

— Так вы знакомы с той женщиной? — удивленно спросила Аглая.

Получается, он знает Ларису Полетаеву? Но почему же принял за нее Аглаю?

— Был знаком — лет пятнадцать тому назад.

Так вот оно что… Понятно. К тому же он не смотрел в лицо пленницы, принял на веру слова Константина и Федора, что привезли комиссаршу. И Гектор явно не хотел, чтобы та его узнала, поэтому и посадил лицом к стене, а сам оставался за ее спиной. И она ведь была в косынке… Что же за отношения у них такие странные? И вообще — что же Гектор за человек такой?

— Тогда, много лет назад, ее звали Ларисой Проскуриной, — снова заговорил мужчина. — Мы, собственно, мало друг друга знали — ну, иногда танцевали на вечеринках, возможно, я даже был в нее слегка влюблен, в нее все подряд влюблялись. Но она на меня не обращала никакого внимания. Я был такой смешной, тощий, картавый… Знаете, я почему-то даже в юности упорно говорил «л» вместо «р», даже имени своего не мог толком произнести. К каким только докторам меня не возили! Никто не мог помочь. А на фронте попал под обстрел, был легко контужен, и когда очнулся — картавость прошла, точно рукой сняло. Смешно, да?

— Смешно, — слабо улыбнулась Аглая. — То есть нет… Не знаю.

— Смешно, — сказал Гектор убежденно. — Так вот я о Ларисе. Один мой друг из-за нее совершенно лишился рассудка. У него была какая-то неистовая страсть. Он признался в своих чувствах Ларисе — написал очень откровенное письмо и сделал ей предложение. А она взяла да и прочла его письмо вслух на вечеринке. И так хохотала — закидывала голову, ее лоснящиеся, черные, крашеные кудри колыхались… Никто не смеялся вместе с ней, всем было страшно неловко. Люди глупо улыбались, отводили глаза. Я крикнул: «Стыдись!» — и самому стало стыдно… А она все хохотала. Тогда мой друг вышел из бальной залы, отправился домой, нашел в письменном столе отца лежавший там револьвер да и застрелился. Конечно, все понимали почему… После этого от Ларисы все отвернулись, даже самые преданные ее поклонники. Родители ее были очень богаты, имели дом в Москве, ну и мгновенно переехали туда. Мой отец был дружен с отцом Ларисы. Надо сказать, она пошла в своего папеньку, во Владимира Иосифовича… Тот был известен своими похождениями и в молодые, и в зрелые годы, у него вечно были в любовницах и молодые, и немолодые, и красивые, и некрасивые. Поговаривали, у него даже были побочные дети. Но все оставалось досужей болтовней, дело никогда не доходило до скандалов. Мой отец был поверенным его тайн (они учились вместе в гимназии, были тезки, вроде бы даже побратимы). Они и потом переписывались, и я так или иначе оказался в курсе всех приключений Ларисы. Знал, что сначала она вышла замуж в Варшаве за какого-то чуть ли не люмпена и сбежала от него, потом — за несчастного инженера Полетаева, чью фамилию носит по сю пору, надо думать, из-за ее звучности. Бросила его тоже, вышла за кого-то еще, но и того человека постигла та же участь. Очередной ее любовник оказался большевиком, и благодаря ему она вошла в их организацию, а там ощутила, что заниматься разрушением страны куда интересней, чем быть разрушительницей обычных семей. Ее преследовала полиция, она уехала за границу, а потом вернулась — после того, как Ленин прибыл в Россию в запломбированном вагоне, привезя с собой несметные деньги для уничтожения России… Мне даже трудно, вернее, противно представить, что я когда-то с симпатией относился к большевикам!

— А вы к какой партии принадлежите? — с любопытством спросила Аглая.

— Я эсер, — сказал Гектор.

Аглая вздрогнула. Какие опасные вещи говорит Гектор о себе случайной женщине!

А впрочем, в чем опасность? Здесь, в тесном шкафу-тайнике, Аглае некому на него доносить. При малейшей попытке крикнуть Гектор ее просто придушит — вон какие у него мощные плечи, какие сильные руки. Даже пулю тратить и поднимать шум не придется… Так что он ничем не рискует, откровенничая.

А может быть, он просто почувствовал, что она его не выдаст? Догадался, что…

Что — что? О чем он мог догадаться?

— Да, я понимаю теперь, почему вы скрываетесь от этих… с красными бантами, в кожанках, — пробормотала Аглая, пытаясь замаскировать ужасное замешательство, которое ее вдруг охватило, и снизу косясь на его губы. — Понимаю, почему вы скрываетесь от большевиков!