Бабочки Креза. Камень богини любви

— Ваш Учкасов оказался довольно разумным человеком, — послышался другой голос, и Аглая подумала, что, если бы она писала пьесы, скажем, как Антон Павлович Чехов, или Максим Горький, или Александр Николаевич Островский, то сейчас настало бы самое время для ремарки: «Те же, и Хмельницкий», потому что голос был именно Оськи Хмеля. — Он, оказывается, давно смекнул, что анархия — весьма блудная мать очень недолговечного порядка, и только и мечтал порвать с вашей полубезумной вольницей. Я прочел это в его глазах и, пользуясь суматохой, во время которой вы искали сообщницу Гектора в его доме, перекинулся с Учкасовым словцом-другим. Так что со вчерашнего дня он потихоньку докладывал мне обо всех ваших замыслах. Именно он дал мне знать, что Гектор в ваших руках. Стоять смирно, Конюхов! Забудь о своей пушке! Ты можешь, конечно, продырявить мне голову, но ты должен знать, что я умею делать выводы из ошибок и больше никогда не окажусь в компании с вами, но с меньшим количеством вооруженных людей в арьергарде. Дом обложен. Вам отсюда не выйти, господа, а также товарищи! Если только я сам не отдам приказ своему отряду убраться.

— А что, существует хотя бы гипотетическая возможность того, что вы можете отдать подобный приказ? — осторожно поинтересовался Лазарев.

— Я умный человек, — важно заявил Хмельницкий. — И не только Учкасову, но и мне наскучила жизнь без всякой уверенности в завтрашнем дне. Насколько я понимаю, наскучила она также и вам, доктор, и вам, Лариса… Ну и Наталье с Конюховым — само собой. И для того, чтобы эфемерный завтрашний день обрел реальные очертания, всем нам нужно только одно: твердый базис под настройкой нашего существования. Все согласно учениям классиков марксизма-ленинизма. Бытие определяет сознание! Однако для нашего сознания мы желаем самого наилучшего бытия, верно? А создать наилучшее бытие могут только деньги. Причем не советские рубли, не керенки, даже не бумажные ассигнации Российской империи, а некие прозрачные камушки, которыми битком набита коллекция Креза, всем нам очень хорошо известная. Но нашим планам мешает, как всегда, только один человек. Мешал, хочу я сказать… Отдай мне свой «наган», Гектор! Ну! Ты меня знаешь, я прошу только раз.

— Что это значит? — хрипло проговорил Гектор. — Я думал, мы с тобой заключили союз. Я рассказал тебе все, что знал, рассказал про завещание Креза. И ты дал слово помогать мне! А теперь снова предал?

— Ну ты, паря, нашел, кому верить, — пробурчал Гаврила Конюхов, доселе хранивший молчание. — Я понимаю, обложили тебя со всех сторон, как того волка, ты готов и в западне спасения искать. Но верить Оське Хмелю… Он же иуда продажный!

— А ты не продажный? — хмыкнул Хмельницкий. — Ты чист и светел, как революционный буревестник? Сколько потребовал отступного, чтобы доктору старшую сестру отдать, а самому к младшенькой притулиться?

Аглая успела прижать руки к губам и заглушить вскрик изумления, но у Натальи он вырвался-таки!

— Кто тебе сказал? — прорычала Лариса. — Кто?!

— Я, — послышался угрюмый голос Гектора. — Вы обе так себя вели там, в моем доме, что я заподозрил неладное. Между вами была какая-то связь. Причем очень прочная. Я прикинул кое-какие даты, кое-какие слухи. Я ничего не знал, история слишком старая. Но был один человек… тоже старый. Он мог все знать. Я пошел к нему, и он ответил мне на мой вопрос.

«И в благодарность ты убил его, — горько подумала Аглая. — Убил и сжег старые письма, которые он тебе показал…»

Она вспомнила обрывки горелой бумаги в доме Льва Борисовича Шнеерзона:

«…Я очень рад, что мы выбрали для жительства Москву, а не Петроград, здесь все же самую чуточку спокойнее. Но я бы хотел вернуться в Нижний, город для меня… хоть и много позора…»

«Жизнь идет, а я все чаще вспоминаю… моя дочь… судьба ее очень меня беспокоит… оставил ради… получил за это, кроме горя и стыда? И если бы не ты и…»

«…умерла неделю назад, я остался вдовцом, бездетным, одиноким, никому не… ни одной из… может быть, только вам, мои верные, дорогие дру…»