Бабодурское

— Соболезнования. — Иван Иванович склонил голову, но голос у него как-то сразу высох. Стал ломким и неприятным. — Так вы думайте. Два месяца работы, незначительная сумма, а в результате полный психологический комфорт. Думайте.

— Да… Да, конечно. Я вам, знаете ли, очень доверяю. — Она порывисто поднялась. Схватила со стола первый попавшийся каталог и прижала его к груди. — Обычно люди, пережившие одинаковую трагедию, так понимают друг друга!

Взгляд Ивана Ивановича на долю секунды стал недоумевающим, потом еще на полдоли секунды пасмурным, а затем снова прояснился.

Он проводил гостью до калитки. Постоял, поглядел вслед ее электромобильчику. Потом сорвал с деревца вишенку. Закинул в рот. Задумчиво пожевал. Плюнул косточкой и попал прямо в кучу свежего собачьего дерьма на отмостке. Чертыхнулся тихонько. Нет. Можно, конечно, устранить эту опцию, но тогда утеряется с трудом достигнутый баланс реперов и коэффициент достоверности снизится от почти идеального в девяноста восемь процентов до семидесяти. И смысл тогда в собаке? Никакого…

— Ежик, убери за Тузиком. Я устала. Полежу до ужина.

Иван Иванович не стал поднимать голову. Он и так знал, что за полупрозрачными шторами маминой спальни медленно… (так, чтобы можно было различить контуры тела и понять, что тело это принадлежит ма)… и по-кошачьи (так, как умела это делать только она) потягивается тщательно прорисованная тень.

Вот, всегда так после Заказчиков. Всегда. И подсознанию требуются минимум сутки на восстановление. Завтра к вечеру все снова станет как всегда. Иван Иванович станет Ежиком, а мама снова вернется. Прекрасная, умная, добрая, все понимающая ма.

Лучшая ма в мире. Вечно молодая и почти безупречная. Ну, право, не злиться же на нее по-настоящему за незакрытый тюбик и чашку в мойке!

Ерунда! Это все такая ерунда, что даже рядом не лежала с кошмаром, который Ивану Ивановичу пришлось пережить десять лет назад. Разбросанные по дому вещи. Белье. Ее лифчики и трусы. Плотные чулки на резинках. Старческие и пугающе некрасивые. Ее волосы — седые и ломкие, запутавшиеся в зубьях гребня, забытого на камине. Волосы в раковине. Волосы на полу. Еще следы от грязных калош везде… Мокрая глина кусками. Даже на втором этаже. Даже в кабинете. Разбитые тарелки, жирные стаканы, немытые кастрюли в платяных шкафах. Эта кошмарная забывчивость! Когда ты просишь сущую глупость — сделать на завтрак оладьи, а она, зная прекрасно, как ты любишь оладьи со сгущенкой, снова и снова подает яичницу. А потом, словно пятилетняя девочка, хнычет, когда указываешь ей на ошибку: «Ой… Я забыла. Все думала, что же ты просил. И забыла. Ну, прости меня, Ежик». А еще этот вечный запах преющей ветоши…

Все-таки Иван Иванович боготворил свою мать. Иначе ему бы и в голову не пришло ее вернуть. Вернуть ее именно такой, какой она была до болезни — молодой, легкой, веселой, немного чудаковатой, но все-все-все понимающей. Он действительно любил ее. В противном случае завел бы искин-суррогата, или бота-домохозяйку, или женился бы, в конце концов. Но любил-то он лишь ее — ма. И нужна была ему лишь она. Чтобы оладушки по утрам, и пахло чтобы карамелью, и чтобы ежиком называла. Как в детстве. Когда он болел или капризничал и не хотел спать, а она сидела на краю его кровати и тихонько пела про резинового ежа с отверстием в боку. Пела до тех пор, пока он не засыпал.

Между прочим, он на самом деле был хорошим сыном. Потому что не манкировал сыновним долгом, раз в месяц навещая ма в дорогой частной клинике, куда и пристроил ее сразу после того, как закончил работу над программой и запатентовал ее. Раз в месяц Иван Иванович покупал букет роз, садился за руль своего пикапа и ехал аж за сто километров. И там целых два часа сидел напротив морщинистой старухи, которая никак не реагировала на его вежливые реплики, но только мурлыкала себе под нос куплеты про резинового ежика. И про щенка из неизвестного материала.

Кстати. Собаки у Ивана Ивановича никогда не было. Туз — чистый фейк.

— 40 —

Я не человек земли. Я не про космополитство. Я про «жить на земле». Мы 12 лет назад с Питоном заехали в этот сарайчик в Щербинке (полдома на одну комнату и одну кухню, дом 50-го года постройки, все разваливается, участок в состоянии, близком к хаосу) с тем, чтобы, как приличные русские люди, начать жить домом.

Чтоб потом купить уже свою землю, отстроить большой дом и там уже, как положено, как надо, как хотели бы мама-папа и все прочие предки, которые в основном крестьяне, а значит, это все внутри меня заложено генетикой…

Клумбочки, верандочка, кофе на крылечке, кузня в огороде, маленькая грядочка с экологически чистой рукколой, шашлык-машлык, друзья по выходным, собачка в будке косматая тяфкает…

Ну все такое.

В общем, первые два года во «все такое» я яростно играла. Не могу сказать, что без удовольствия.

Но это была именно игра.

И удовольствие я получала от игры, а не от модуса вивенди с клумбочками.