Бабур (Звездные ночи)

Успев схватить Шахрухбека за кисть руки, Бабур просительно прошептал:

— Досточтимый! Наберитесь терпения, терпения!

Меж тем Ходжа Халифа начал поименно перечислять имамов:

— Святой имам Хасан! Святой имам Хусейн! Святой Зайналиддин Али!

Шахрухбек Афшар сделал шаг назад, снял руку с эфеса. Но среди двадцати тысяч верующих суннитов поднялся такой гомон, что Ходжа Халифа, чтоб быть услышанным, стал выкрикивать имена. Тут из толпы раздалось громкое:

— Э, хватит! Хватит!

Громадного роста нукер, один из тех, кто находился «на всякий случай» в толпе, быстро зажал своей огромной ладонью рот горлопана и выволок его наружу.

Когда шейх-уль-ислам, закончив перечисление имамов, начал восхвалять имама мира, великого шаха Ирана Исмаила Сефеви, продолжателя священного дела двенадцати, на всем — и внутреннем, и дворовом — пространстве мечети словно шумные нервные волны заходили. Они чуть стихли при провозглашении Ходжой Халифой Бабура «повелителем Мавераннахра».

После хутбы можно было слышать, как иные прихожане с гордостью замечали:

— Мирза Бабур истинный повелитель Мавераннахра — не отдал свой трон пришельцу!

Но немало было и таких, кто сетовал:

— Нашу чистую веру Бабур смешал с рафизитами! Веру испоганили! Навлечем теперь на себя гнев чарьяров! Снова будет дороговизна! Снова голод начнется.

Бабур хотел как можно скорее отправить «дорогих гостей» обратно в Иран. Один раз он таки появился на троне в той самой двенадцатислойной чалме, что прислал в дар шах Исмаил. И начеканил несколько тысяч таньга с изображением Исмаила. Эти деньги он выплатил кизылбашам.

В городах и кишлаках провокационные слухи все ширились и ширились. Мол, вот-вот наступит конец света и что отвратительные существа Гог и Магог[172], о которых говорится в старинных преданиях, уже здесь и приняли облик кизылбашей. Мол, когда Бабур в шиитской чалме поднялся на Кукташ, краешек этой священной скалы отколупнулся. Пугали, что, когда прибудет в Самарканд шах Исмаил и тоже поднимется на Кукташ, начнется светопреставление.

Бабур своим видимым безразличием к вопросам веры (и независимостью в делах государственных!) восстановил против себя мулл и шейхов, многие из которых тайно и явно работали в пользу «халифа» Шейбани и его продолжателей. Это их люди разносили по базарам нелепые слухи, пытаясь еще больше распалить вражду между суннитами и шиитами. И рост цен эти люди также сваливали на шиитов.

Самаркандский базарный день в разгаре. Многолюдие. Кипенье страстей.

Пятеро иранских нукеров захотели купить самаркандского атласа, переливающегося семью цветами. Они зашли в лавку и велели толстому, одетому в рубашку с открытым воротом торговцу отрезать шелка примерно на четыре платья.

Торговец взял в руки деревянный аршин и, насмешливо глядя на нукеров-кизылбашей, спросил:

— А какие у вас денежки? Покажите-ка.

Воин в огромной мохнатой шапке вытащил из кожаного кошелька три-четыре золотые монеты, издали показал, повертел перед торговцем. Тот успел увидеть на передней стороне монеты изображение шаха Исмаила, а на задней вычеканенные имена шиитов-имамов. Испугался, замахал руками. Он слышал слова муллы в своей махалле: «Деньги шиитов поганы, взявший их будет проклят чарьярами». Ему говорили товарищи-торговцы: «В этих монетах золота настоящего всего ничего».

Кизылбаш посмотрел на новенькие монеты на своей ладони, потом, с удивлением, — на торговца шелками.

— Что такое? Что за изъян в этой акче[173]?

— У нас эти таньга не в ходу. Никто их не берет.

— Почему? Почему не берут? — горячась, переспросил кизылбаш.

— Не берут, и все!

Некто с наглым выражением лица стоял у дверей в лавку, он бросил:

— Деньги пришельцев поганые!

— Поганые?! — нукер-кизылбаш резко повернулся и бросился к сказавшему, хватаясь за саблю, но того и след простыл в толпе. А из толпы кто-то кинул камень в нукера, а еще кто-то выкрикнул:

— Рафизиты — предатели веры, вон отсюда!

Нукеры обнажили оружие. Товарищ покупателя грозно спросил торговца:

— Не возьмешь нашу акчу?

Гнев нешуточный, и торговец сменил тон. Сказал поласковее:

— Если возьму, то прогорю, пойми меня, дорогой гость. Здесь привыкли торговать на старые акчи.

— На старые? Значит, тебе нужны акчи Шейбани-хана?

Так оно и было. На тех таньга были имена чарьяров, это во-первых. Но что еще важнее — таньга Шейбани-хана были тяжелее.

Шейбани-хан провел, мы бы сказали, денежную реформу на территории всех своих вилайетов[174], простиравшихся от Герата до Ташкента. И этот бедный торговец помнил, как вес золотых таньга при Шейбани увеличился сравнительно с весом таньга при Тимуровых потомках на целый данг[175]. Поэтому на всех базарах Хорасана и Мавераннахра спрос на таньга Шейбани-хана был значительно больший, чем на другую монету. Но торговец не мог откровенно сказать об этом разгневанному нукеру, он только заметил:

— Шейбани-хана уже нет, умер.

И вновь кто-то выкрикнул сзади, в проеме двери в лавку:

— Эй, пришелец, освободи Самарканд от своего присутствия, — и кинул комок сухой глины в кизылбаша.