Бабушка

— Я говорила ему об этом, но он клялся и Богом и душой, что он полюбил меня с первого разу и избегал разговора со мной только потому, что не хотел привязать меня к своей несчастной судьбе, всюду преследующей его и не дающей ему насладиться счастьем. Уж я не знаю, чего он мне не рассказывал, и все это было так грустно. Я ему во всем поверила; сказала ему, что я его боялась и что из страха сделалась невестой; сказала ему, что ношу талисман на сердце, и когда он потребовал его, я отдала ему! — говорила Викторка.

— Ах ты, мой Спаситель! — вскричала кузнечиха: — она отдала ему святой талисман, она отдала ему вещь, согретую на ее теле! Теперь уж ты в его власти, уж тебя и Бог не избавит от его когтей, он тебя окончательно очаровал.

— Он говорил, что это очарование и есть любовь, и чтоб ничему иному я не верила, — отвечала Викторка.

— Да, да, — любовь! Я бы ему показала, что такое любовь! Но теперь уже все напрасно. Что ты наделала: ведь это домовой! Теперь он будет сосать кровь из твоего тела и когда всю высосет, то задавит тебя, и душа твоя не будет иметь покоя и после смерти. А как бы ты могла быть счастлива!

Викторке стало страшно от слов кумы, но через минуту она сказала:

— Уж теперь ничто не поможет! Я пойду за ним, хотя бы он шел в ад! Прикройте меня, мне холодно, — прибавила после краткого молчания.

Кума прикрыла ее всеми пуховиками, какие только были, но Викторка все не согревалась и не говорила больше ни слова.

Кузнечиха действительно любила Викторку, и хотя сердилась на нее за то, что она отдала талисман, но все-таки ее беспокоила судьба девушки, которую она считала уже погибшею. Обо всем рассказанном Викторкой она не сказала никому ни слова.

Викторка лежала с того дня как убитая: не говорила ничего, кроме нескольких непонятных слов во сне, ничего не желала, ни на кого не обращала внимания. Кузнечиха не отходила от нее и прикладывала все свое уменье, чтобы помочь бедной девушке. Но ничто не помогало. Родители с каждым днем становились печальнее, и жених уходил каждый день все с большею и большею тоской. Кузнечиха качала головой, думая: «Это что-то не так! Не может быть, чтоб ей не помогло ни одно из средств, столько помогавших другим. Солдат околдовал ее, уж это верно!» Таковы были ее мысли и днем и ночью. Однажды ночью она выглянула нечаянно из окошка и увидала в саду закутанного мужчину; глаза его, обращенные на нее, светились как два горячие угля, по крайней мере она уверяла в этом, и тут она убедилась в справедливости своих заключений.

Она очень обрадовалась, когда Микеш принес весть, что солдаты получили приказ к выступлению.

— По мне могли бы остаться все, только бы один ушел; я бы этому обрадовался больше, чем стовке![56]

— Этого нам черт навязал. Мне все кажется, что Викторка у нас не такая, какою была прежде — он верно сильно околдовал ее, — говорил отец, и мать и кузнечиха согласились с ним. Кузнечиха однако надеялась, что все кончится благополучно с отстранением вражеской силы.

Солдаты ушли. В ту самую ночь Викторке было так дурно, что кузнечиха хотела уже послать за священником, но к утру ей стало получше, потом все лучше и лучше, а через несколько дней она даже встала с постели. Кузнечиха приписывала это улучшение тому, что вражеская сила ослабела; но она охотно слушала, когда люди говорили: «Эта кузнечиха мастерица: если б ее не было, то не встать бы Викторке». А так как кузнечиха слышала это повсюду, то наконец и сама поверила, что своим уменьем спасла девушку.

Но еще не все кончилось. Викторка уже ходила, выходила даже на двор, но всем казалась она чужою. Она еще продолжала молчать, ни на кого не обращала внимания, и взгляд ее был туманен. Кузнечиха утешала всех, что это пройдет, и уже не считала необходимым наблюдать за Викторкой. Сестра ее Машенька (Мария) по-прежнему спала в ее комнате.

В первую ночь, когда девушки остались одни, Машенька села на постель к Викторке и ласковым голосом, — она ведь очень добра, — спросила ее, почему она такая странная, и что с ней делается? Викторка посмотрела на нее и не ответила ни слова.

— Видишь ли, Викторка, я бы охотно рассказала тебе кое-что, да боюсь, чтоб ты не рассердилась!

Викторка покачала головой и сказала: «Рассказывай, Машенька».

— В тот вечер, как ушли солдаты, — начала Машенька; но едва она произнесла эти слова, как Викторка схватила ее за руку, торопливо спрашивая: «Солдаты ушли?! А куда?»

— Ушли, а куда — я не знаю.

— Слава Богу! — сказала Викторка со вздохом, опускаясь снова на подушки.

— Так слушай, Викторка, только не сердись на меня: я знаю, что ты терпеть не могла черного солдата и что ты будешь сердиться на меня за то, что я говорила с ним.

— Ты говорила с ним! — вскричала Викторка, приподнимаясь снова.