Бабушка

— Здорова, — отвечала пани Прошкова. — Аннушка сильно растет; мальчики ходят на Красную Гору в школу: им там ближе, чем в город. Меня удивляет то, что до сих пор еще нет охотника: он сказал, что зайдет повидаться с вами, идя на тягу. Он был у нас утром и принес мне из замка известие, что там получено письмо из Вены. Я тотчас пошла в замок и узнала, что Гортензии лучше, что княгиня, может быть, приедет сюда к празднику жатвы, останется здесь около двух недель, а потом поедет во Флоренцию. Теперь я надеюсь, что муж проживет зиму с нами: княгиня, говорят, не возьмет с собою свиту. Через столько лет, опять подольше проживем вместе.

Давно уже пани Прошкова не говорила так много, давно не была так покойна, как в этот день, когда получила утешительное известие о том, что муж приедет.

— Слава Богу, что барышня избавилась от этой болезни: было бы очень жаль это молодое, доброе создание. Мы все молили Бога помочь ей, и вчера еще Цилка Кудрна плакала о ней.

— Еще бы ей не плакать, — заметила пани Прошкова.

Пан Бейер спросил, что это значит, и бабушка рассказала ему о своем посещении княгини, причем приписала Гортензии всю заслугу в улучшении положения семьи Кудрны.

— Я слышал, — начал охотник, — что Гортензия дочь ...

В это мгновение кто-то застучал в окно.

— Это кум; я узнаю его по стуку. Входите! — довольно громко закричала пани Прошкова.

— У людей злой язык, — отвечала бабушка на вопрос охотника, — а кто по солнцу ходит, за тем всегда следует тень, иначе не бывает. Что в том, чья бы ни была?

Кум Ризенбургский вошел в комнату, и оба охотника приветливо поздоровались.

— Где это вы были, что так долго не шли? — спросила бабушка, боязливо посматривая на ружье, которое охотник вешал на крюк.

— Был у меня милый гость, пан управляющий: приходил за дровами. Он продал свой пай, а теперь ему хочется забрать дрова опять вперед, да снова втянуть кого-нибудь в обман. Как бы ни так! Я тотчас почуял, что он идет с чем-то недобрым, потому что он вошел такой масляный. Но я ему высказал прямо. Я дал ему нагоняй и за Милу, которого мне жаль так же, как и Кристле. Я испугался ее, зайдя к ним сегодня утром на кружку пива. У этого... — и охотник закрыл рот рукой, вспомнив, что сидит у бабушки, — у него останется на совести!

— Что такое случилось? — спросил Бейер, — и бабушка рассказала ему о солдатстве Милы и о причинах этого.

— На свете везде так: куда человек ни повернется, везде встретит он мучения и беду, а у которого человека нет ее, так он сам ее отыщет, — отвечал Бейер.

— Несчастием и болезнию человек очищается от всех зол так же, как золото очищается огнем. Без печали нет и радости. Если б я могла, то непременно помогла бы этой девушке; но это невозможно, и поэтому она должна сносить все, что бы ни случилось. Всего горше ей будет завтра, когда уйдет Мила.

— Он завтра уже уйдет! — с удивлением вскричал охотник: — Что так скоро? Куда он назначен?

— В Градец.

— Мы пойдем по одной дороге, только я с матросами на плотах, а он сухим путем.

Мальчики вбежали в комнату, и Ян с Вилимом показали охотнику коршуна, застреленного Орликом; а Орлик рассказал отцу, что они были у плотины и видели там помешанную Викторку.

— Так она еще жива? — с удивлением спросил Бейер.

— Да, бедненькая, лучше бы ей было в земле, чем на земле, — отвечала бабушка, — но она уже худеет, старится, и редко когда услышишь ее песнь, разве в светлые ночи.

— А все-таки сидит у плотины и смотрит в воду, иногда заполночь, — сказал охотник. — Вчера я шел мимо нее, она рвала от вербы прутья и бросала их в воду. Было уже поздно. «Что ты делаешь?» — спросил я ее. Она не отвечала ничего. Я спросил в другой раз; тогда она обернулась ко мне, и глаза ее заискрились: я думал, что она вскочит на меня, но она, может быть, узнала меня, или в голове ее мелькнула какая-нибудь мысль, только она опять повернулась к воде и начала бросать через плотину прутик за прутиком. Никак с нею не сладишь! Мне ее жаль: лучше бы пришел уж конец этой несчастной жизни; но если б я не видал ее сидящею у плотины, если б, стоя на карауле, не слыхал ее песенки, мне бы не доставало чего-то, было бы скучно, — говорил охотник, все еще держа в руках коршуна.

— Когда человек привыкнет к чему-нибудь, то трудно отвыкать, — сказал Бейер, кладя зажженный трут в маленькую глиняную трубку, обвязанную проволокой, и затянувшись порядочно несколько раз, продолжал: — будь это человек, животное или вещь. Так я привык пускаться в путь с этою трубкой. Моя мать курила из подобной, и я точно сейчас вижу ее сидящею у порога.

— Что? Ваша матушка курила? — с удивлением вскричала Барунка.

— В горах очень многие женщины курят, в особенности старушки, только вместо табака они употребляют картофельную ботву или, если найдут, вишневые листья.

— Не думаю, чтоб это было вкусно, — отвечал охотник, тоже закуривая разрисованную фаянсовую трубочку.