Бабушка

— А как надругались над могилой Бардыгина, у нас в лесу появился медведь-шатун, — пугала меня бабушка нарочито загробным, таинственным голосом, когда мы возлежали на своих лежбищах, я — на диванчике, бабушка — на кровати чугунной, в темноте, сказки рассказывали — вернее, бабушка рассказывала, а я слушал, замирая. — Он, медведь этот, зимой лапу сосать в берлогу не завалился, а все бродил и бродил по лесу. Вот пошел как-то в лютый мороз мужик с нашей улицы в лес, хворосту собрать, дрова тогда были — не укупишь, так дорого, это ж в начале двадцатых годов, холод и голод. Нарубил валежника, тут прямо на него этот медведь-шатун и выйди. Мужику делать нечего, либо помирать лютой смертью в когтях у зверя, либо медведя того осилить. Стал он топором отбиваться да и убил шатуна. Дух перевел, думает: а ведь мясцо-то съесть можно, только уж больно тяжел медведь, не дотащить до дому. Пришлось лапу медвежью топором отрубить переднюю, которую мишка в берлоге зимой сосет. Положил он отрубленную лапу на санки, хворостом сверху прикрыл, чтобы не отняли у него лихие люди по дороге, да и назад к своей бабке вернулся. Довольный, инда светится весь, хвастает: вот, бабка, сейчас мы с тобой лапу медвежью в печке сварим, дости наедимся! Растопили печку, поставили чугунок с медвежьей лапой на шесток, варят и радуются. А медведь-то был чародейский! Уж ночь на дворе, они слышат — ворота трещат от сильных ударов, испугались, и голос такой страшный: эй, мужик да баба, вы лапу мою варите да есть ее хотите, а я вас самих сейчас убью и съем! Куда им деваться? Хотели в окно вылезти — поздно, медведь уже во дворе, уже ворота сломал. В подпол залезть? Так ведь оттуда потом не убежишь, так и будешь сиднем сидеть, пока медведь не найдет, тут уж никак лютой смерти не избежать. А медведь уже в избу ломится, дверь трещит: эй, вы, мужик да баба, вы лапу мою варите, а я вас сейчас убивать буду! Мужик и говорит бабе: полезем в печку, а там по трубе как-нито на крышу выползем, закричим, на помощь звать будем.

Я вмешиваюсь в бабушкин рассказ:

— Бабушка, а как они в печку полезут, если там огонь, они же лапу варили в чугунке?

Бабушка сердится:

— У них две печки было, в каждой избе раньше всегда были две печки — одна лежанка, чтобы старые кости греть, она теперь у Лидушки стоит, на ее половине, а другая — как у нас с тобой, голландка, с шестком для чугунков да горшков. Понял?

— Понял, — смиренно соглашаюсь я.

Бабушкина сестра тетя Лида жила на другой половине избы со своей собственной печкой-лежанкой, и к нам носа не казала.

— Ну вот, — продолжала свой рассказ бабушка. — Полезли мужик да баба в печку, которая лежанка, там дымоход прямой, широкий. Мужик пролез, а баба застряла, толстая была…

— Как тетя Рая?

— Ну, может потоньше, но все равно застряла. Мужик ее за руку тянет-тянет, тянет-тянет, вытянуть не может. А уж медведь в избу вошел, говорит грозно: не вижу, где вы тут. Вот чугунок кипит с моей лапой, а где вы сами-то? Под лавкой нет, в сундуке нет… Ах, вот вы где, вы в печке-лежанке! И стал медведь печку ломать, толкает-толкает. Рухнула печка, а вместе с ней и труба, вот тут-то бабе свободней стало, повисла она, и мужик ее мигом на крышу вытащил. Стали они кричать, сбежались окрестные мужики с кольями, да и уходили того медведя насмерть. Смотрят и диву даются: мертвый медведь на глазах в человечий скелет оборотился, а на груди его — орден царский, в котором Бардыгина хоронили. Потом и скелет растворился, исчез. Во-от оно как, Санега!

Я молчу какое-то время, потом спрашиваю:

— Так выходит, бабушка, что медведь тот и был Бардыгин?

Теперь уже бабушка молчит, соображает что-то.

— Какой такой медведь-Бардыгин? Это разве я так сказала?

— Ну, про орден-то царский, он же у Бардыгина был.

— Ерунды не говори, спи давай, ночь на дворе.

Бабушка часто вспоминала проводы Бардыгина в последний путь, когда смотрела на жиденькие похоронные процессии, плывущие за нашим окном: «Да уж, это тебе не бардыгинские похороны!» Конечно, случались и при мне огромные толпы народу — помню, как хоронили всем городом девятнадцатилетнюю девушку, она внезапно скончалась от разрыва сердца перед свадьбой, и ее положили в гроб в подвенечном платье с фатой. Вышли они с женихом из «Мосторга», что на площади нашей главной, а тут, глядь — автобус к остановке подходит, ну и давай бежать к нему, им в микрорайон ехать надо было… Жених в автобус успел заскочить, ей руку протягивает, а она, сердешная, как только ступила на подножку, так и умерла.

Очень тогда весь город переживал из-за этой печальной смерти, а бабушка в разговорах с соседями особенно поражалась тому, что все продукты и кушанья, заготовленные на свадьбу, пошли на поминки. Бабушка плакала, глядя на гроб, который несли мимо нас из церкви после отпевания: «Какая молодая, за что?», а за гробом валом валили бесконечные толпы егорьевцев, от мала до велика, дети гурьбой, старики…

— А где жених-то? Где жених? — жадно спрашивали друг друга женщины вдоль обочины.

— Вон он, вон за гробом идет!

— Да не идет, а несут его дружки!