Бабушка

Самовар с тех пор так и остался стоять на столе в «зале» — большой комнате, которую бабушка величала то «горницей», то «передней избой». Простоял он всю зиму и весну 70-го, а ближе к лету папа отнес его в сарай, где была устроена «дача». Здесь гостей потчевали не только вином, но и чайком из самовара. Даже для ветхозаветного Егорьевска полувековой давности это было что-то особенное: сарай, «Черные глаза» и — «царский» самовар…

Гости любили сидеть у нас «на даче».

А в Мексике (я то и дело слышал это «сик-сик») шел чемпионат мира по футболу. Мама и папа в разговорах упоминали загадочные, порой смешные, не наши имена: «Пеле», «Ривелино»…

И еще — «Качалин», «Бышовец», «Хмельницкий».

Помню, усаживаясь смотреть очередной матч, папа говорил маме с предвкушением: «Я — за чехов!» И мама покорно, уныло вздыхала в ответ: «Ну, а я — за румынов». Папа за румынов болеть не хотел, он в конце войны, весной сорок пятого, был ранен в Румынии, а теперь эти самые румыны не хотели с нами водиться так, как предлагали водиться мы. Чехи тоже совсем недавно не хотели, но «с ними мы сладили», — так говорил папа.

После какой-то игры, особенно увлекательной и, кажется, решающей, мама сказала мне:

— Ну, всё. Теперь Саша, ты увидишь такой футбол только через четыре года. Когда закончишь третий класс.

Для меня это было все равно, что через сто лет. Или даже — тысячу. Это было непредставимое для моего детского умишка расстояние во времени.

Кажется, в разгар июля фронтовые друзья устроили папу в газету «Лесная промышленность», и из Егорьевска, который папа называл небрежно — «Сто первый километр», родители вместе с Катей переехали поближе к Москве, в пригородный райцентр, где им дали крохотную угловую однушку.

Папе простительно было так отзываться о Егорьевске, никто его не укорял, ведь это мама моя родилась тут, в этой избе, а он был родом издалека, из города Осы, что под Пермью, а мама его старенькая доживала свой век в Кривом Роге, на Украине. Это сказочное название города — «Кривой Рог» — я слышал постоянно, папа все собирался да собирался навестить свою больную маму, скучал… Он нет-нет да и затевал с мамой разговоры о том, какие гостинцы надо бы отвезти в Кривой Рог:

— Колбасу? Да это просто курам на смех, мамуля сама такую колбасу делает, язык проглотишь… И фруктов ей не надо, у нее в саду абрикосы, яблоки, орехи. Что везти-то, а, Танюша? Чем я их там удивлю, маму и сестренку Нюру? Впору самому оттуда везти сало да варенье…

— Ну, не знаю, — втягивалась в игру мама — она понимала, что нескоро еще папа на самом деле поедет в Кривой Рог, денег нет на такую поездку.

Папа хмурился:

— Остается только икры ей черной отвезти, вот уж этого в Кривом Роге точно нет. Килограммовую банку и куплю, пожалуй, в «Океане» на улице Горького. Там раньше она всегда была, икра черная, при Хрущеве, помнишь, Таня, когда мы учились с тобой, покупали со стипендии полста грамм из бочки на развес?

— Ну ты отчудил, отец! Это ж сорок рублей за кило… Вдвое больше, чем купейные билеты в Кривой Рог, да в оба конца, туда и обратно.

— Да, дорого… Да, я слышал, и не купишь сейчас просто так, с улицы, черную икру, — размышлял вслух папа.

А еще я как-то услышал от взрослых такое: «Хотят согнуть в бараний рог», они обсуждали какие-то интриги на маминой работе… И с тех пор смешались в моем сознании эти рога — кривой да гнутый, стал я путать их. Подражая взрослым, грозил тем, кто был слабее меня: «Я тебя согну в кривой рог!»

8

Я не знал тогда истинного значения расхожего в то время выражения — «сто первый километр». Я понимал так, что это очень далеко от Москвы. Но Еегорьевск наш и взаправду был тем самым сто первым километром, на который (или за который?) отправляли в ссылку недавних лагерных сидельцев. Это были отчаянные, бесшабашные мужики, которым нечего терять в этой жизни. Чуть что — хватались за кирпич, за разводной ключ, а то и за нож. По тяжким преступлениям Егорьевск прочно держал первое место в области, а по религиозности населения — второе, после Загорска с его семинарией и действующей Троице-Сергиевой лаврой.

Уехали от нас июльским днем папа, мама и Катя. Тоска от разлуки, от пустоты и ожидавшего меня вечного, как мне казалось, одиночества, придавила меня. Хорошо, что случилось все это хоть и дождливым, но все-таки — летом, а не совсем уж унылой осенью. Больше всего, конечно, скучал я по сестренке, с которой мы взахлеб обсуждали прочитанные сказки, придумывали для них другие концовки или продолжения…

Пока мы были вместе, я иногда отвешивал ей пинка или дразнился, но как только ее не стало рядышком… Мне говорили папа и мама, что привязанность моя к сестренке Кате ненастоящая, а игрушечная. А есть любовь настоящая. Как, например, бывает настоящий пистолет и игрушечный. Я так понимал, что настоящая любовь — это любовь из сказок, вроде того, как принц влюбился в принцессу или Золушку, или царевич влюбился в Василису Премудрую. И сказочная эта любовь всегда была взаимной.