Бабушка, Grand-mere, Grandmother... Воспоминания внуков и внучек о бабушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX-XX веков

2 июня. Мерзавцы Семеновы напали на мою бедную Катю (жену) и Катюшу (дочку), обвиняя их лживо, по явной нелепице, будто бы те били их крошку – дочь, бросались на нее с кулаками, а негодяйка Семенова хотела ударить Катюшу, и когда Катя закрыла собой девочку, то дважды ударила мою Катю по руке кулаком. Затем она хотела еще броситься, но даже ее муж, ругавший Катю, бросавший ей в лицо невероятно глупые обвинения, удержал свою обезумевшую мегеру. Послали за милиционером. Тогда негодяи присмирели.

28 июля. На мне и Кате белье грязное, висит клочками. Но на починку его, мытье нет времени, нет средств. Катушка ниток дошла до 1200 р. Мыло тоже бешено дорого. Прачки дерут, конечно, ужасно. Ловлю на себе ежедневно паразитов. Невозможность ходить в баню или на реку, чтобы купаться, заставляет ограничиваться вытиранием тела мокрым полотенцем. Откуда-то налезли вши, и я их не могу вывести. Начинаешь терять уважение к себе, когда заводится такая нечисть и мерзость. И выхода пока нет. Мы сидим без денег, едва наскребывая их на жалкий обед… А тут еще болезнь Кати (дочки) и упадок сил у бедной нашей труженицы Катюши (жены). Мы с нею чувствуем постоянный зуд на теле, вероятно, от грязи и паразитов, расчесывая себе тело до крови… Вот до чего мы дошли, как пали в смысле обстановки жизни… Не знаешь, что предпринять, как выйти из такого положения.

1921 г.

1 января. Сегодня советский Новый год. Бывало, при встрече Нового года сколько радостных воспоминаний, сколько горячих пожеланий теснилось у меня в душе… А сегодня там – пустыня, по ней рассеяны могилы. Ночью спалось плохо. И что же мне упрямо лезло в голову? – «Венеция» Апухтина, о которой я давно не вспоминал. От стихотворения я перешел к личным воспоминаниям о пребывании в этом сказочном городе… И вдруг встала передо мною, в блеске солнечного южного дня, царица Адриатики с заплесневелыми мраморами ее полуразвалин дворцов, в тени которых бьются волны, разгоняемые бойко бегущими пароходиками… Стало вдруг так тоскливо, что я встал, оделся и пишу, хотя еще – глубокая ночь… Право, можно подумать, что воспоминания созданы не на радость, а на скорбь человека… Подумаешь, что где-то люди счастливы, спокойны за свою личность, сыты, согреваются южным солнцем, наслаждаются красотами природы и искусства… А мы… Сейчас вот я прервал писание моего дневника («ночника»), т. к. почувствовал, что по мне ползают известные насекомые. Полураздевшись, я занялся их истреблением. Но знаю, что через час они опять откуда-то наползут – на смену павшим в борьбе со мною… И опять надо будет раздеваться, спрятавшись за занавеской моей постели от дочерей. На мне грязное, рваное белье, я давно не был в бане, на теле моем чирьи от неопрятности. Боже мой! Думал ли я когда-либо, что опущусь до такого пролетарского убожества?! А вот случилось же и это! Господь не оставляет меня своим вниманием, за эти три года проведя меня через ряд мук, унижений, испытаний. Но невольно хочется выкрикнуть к небу: «Когда же конец испытующей меня любви Твоей, о Боже правый! Смилуйся и огради меня от новых казней египетских». Но небо молчит…

2 января. В эту ночь повторился у нашей Мурочки-Каташи припадок астмы. Она стала задыхаться, холодеть, говорить о смерти. Самочувствие было настолько тяжелым, что она стала прощаться с нами, крестить нас и говорила, как бы в виде завещания: «Любите друг друга». Бедная страдалица, не выходя из дома, опять простудилась, т. к. не могла удержаться, чтобы не помогать Кате и Тамарочке по хозяйству… Я снова точно окаменел и движусь подобно автомату. Мне нет смысла жить, если Катя умрет.

18 октября. Каташе совсем плохо. Ей нужны тепло и пища, которая не вредила бы ей по ее болезни. А у нас едва хватает на молоко, нет дров и в окнах выбиты стекла. Мне не жаль себя, а душа болит за Каташу и детей… Умирать, жить в такой обстановке… Думали ли наши предки и усопшие родные о том, что мы будем прозябать, угасать и умирать в такой собачьей обстановке!.. Не знаю, что было бы со мною, если бы я не находил себе забвения в искусстве. <…> Захожу к Д. И. Архангельскому.

По случаю удачно прошедшей выставки у него домашнее торжество – улучшенный обед и пр. Угощает меня супом с пельменями (которые я давно не ел), мочеными яблоками, чаем с сахаром и молоком, хлебом. И я снова счастлив, гадким, животным, утробным счастьем, за которое, пока и пьешь, терзает тебя неумолима совесть: вспоминаешь о своей семье, которая в эти минуты терпит лишения… Я ел и ронял слезы горя и стыда в тарелку с горячим ароматным супом. Только что перед тем пришлось бегать по городу, добывая лекарства, изыскивая средства: я продрог в холодном пальто, почти окоченел. От горячего же у меня по всему организму разбегается живительная теплота… А Катя моя умирает в холоде! Боже! Боже! Будь к страдалице справедлив! А меня зато наказывай, карай, отдавая на жертву вшам, голодовке, холоду и прочим невзгодам.