Бабушкин спирт

Бывает, и работящий мужик попадет случаем в спиртовой слой. Шарахнет из выпуклой прозрачной бутылки, будто уже натянувшей и уложившей в себя округу, и сам выпуклее и прозрачнее станет, а вокруг все замрет, успокоится, вот трактор стоит молотит, вот пилорама громоздится, вот глина с солярой чавкнула под ногами, и все родное, единственное, вот полез в кабину тракторист, и встряслось жирное сочащееся тело «семьдесятпятки», и уже уверенно, ладно вписано оно в жизнь, и ничего, что неказистая она, зато ясно — наша и другой не будет.

Брали спирт обычно самые обтрепанные, бедовые и от этого еще больше раззору добавляли в свою жизнь. Молодые, но уже подбитые, сумрачные, и особенно странно и страшно за баб, когда они на пару с мужьями цепочкой тянутся туда, где керогазят, или стоит одна такая на перепутье деревянного тротуара — руки в рукава и вслушивается, куда свинтил мужик, и, разъедаемая обидой, ревностью — бросил, скотинка, не взял, обхитрил, — вдруг устремляется на махах, хватив следу. Это уже не гулянка никакая — гуляют нарядно и весело, то песняка задавят с провизгом, то танцы такие откроют, что на всю деревню слыхать, а то с веранды выскакивает на перекур раскаленный мужик в парадной рубахе или дикошарая восторженная девка.

Нет. Тут надрыв, бубнеж или крики. Ресурс всегда случайный и быстро кончается, хозяин предлагает продать «вихревский» маховик. Продавец, обязательно не владелец и чаще один и тот же остяк с коммерческой жилкой, бежит сбагривать то одну запчасть, то другую, и в конце концов все оседает у работящей половины деревни. Должно выйти некрасиво — пьющие оказаться без штанов, а трезвые обогатиться, но мир мудро придуман — чуть перевес, и пьяные стащат у трезвого лишнее, например мотор, и пропьют по запчастям. Сегодня, например, пропивают редуктор, и пьянка сама как редуктор, угловатая, шестеренчатая, завтра — коленвал, и загул кочевряжистый, с периодом, а послезавтра — блок цилиндров, и посиделка увесистая и монолитная.

Деревню словно стекло сечет, по одну сторону пашут, по другую — трава не расти. И не мешаются половины, и пьют-то не с горя — а так просто, молодые от здоровья, а пожилые по судьбе. Глянешь на две деревни, и подумается: «Объему сколько и как богато живем!» — и покажется, что угор лопнул из-за двоежизния.

А когда не остается ни коленвала, ни самолова, ни веревки, по черно-белому снежному утру стаскиваются еле живые в один проходной дом, где из-под истерзанных фуфаек вылезает совсем маленький, давно плюнувший на себя хозяин со склеенной рожей. Хоть и морозяка, он даже печку не топил, и вокруг такой бардак и разор, что тошно, а если добавить ужас похмелья, то вообще непонятно, как жить, но все как-то по-рабочему привычно разрешается кержачок бывший заезжий тут же окопался, и вот побежал кто-то его белок сдавать, которые хоть и невыходные — подпаль такая, что смотреть стыдно, но на пузырь хватит. И вот уже развели, вот пошло, потекло, облегло сердце, и всех как осадило, и вот уже слово за слово перекурили и по делам разошлись.

А потом снова заварится где-то с одного краешка завитком поземки и пойдет по деревне, и снова завыла убитая жизнь, и падает, хрипит запившийся Страдиварий, уже давно бросивший охоту, и толстая и нелепо-очкастая Вера-Одуванчик выползает из косой халупы, и все друг друга находят, и братаются, и с полуслова корешатся со случайно заехавшими, и так потом понимающе здороваются, что кажется, не просто водка, а что-то такое большое, понятное и доброе навек связывает, да так, как никакой работе не под силу.