Бабушкин внук и его братья

— А я вот нисколечко ничего не подумала. Просто сказала про понедельник. А ты думаешь, что я подумала?

— Я думал, что ты подумала, будто я думаю, что… тьфу!

Мы засмеялись.

— Ты меня под партой так ногой стукнул, что до сих пор в суставе гудит…

— Я?! Тебя?! Когда?!

— Даже и внимания не обратил. А у меня синяк. Вот, смотри…

Я с готовностью посмотрел. Даже присел.

— Нету никакого синяка. Даже пятнышка нету.

— Недавно еще был.

— Ну, я нечаянно…

— Ладно уж…

Скоро мы разошлись. Она в Комаровский переулок, я на свою улицу Урицкого.

Урицкий был, говорят, какой-то деятель ЧК, помощник Ленина, и его застрелили. Нынче в городе многие большевистские названия переименовали, а про это, наверно, забыли. Может, потому что на окраине. Кстати, говорили здесь не «улица Урицкого», а просто «Урицкая».

Ну вот, шагал я, улыбчивый такой, на свою Урицкую, и вдруг сзади:

— Иволгин! — нерешительно так.

Я оглянулся. Сзади шел Вальдштейн.

Я остановился. Он тоже остановился. Свою потрепанную спортивную сумку он держал в руке на длинном ремне и качал ее, как маятник. И смотрел на нее.

— Ну, что? — сказал я.

Он быстро взглянул на меня и опять — на сумку.

— А мы… с тобой, оказывается, в одном доме живем…

— Да? — сказал я без всякого выражения.

— Да… Только в разных концах. Ты в восьмом подъезде, а я в первом. На четвертом этаже…

Я пожал плечами:

— Ну, что ж… — Я не хотел его отшивать, но и что сказать, не знал. Постоял секунду и пошел. Вальдштейн догнал меня, зашагал сбоку и чуточку позади.

— Иволгин…

— Что?

— Ты очень на меня злишься, да? За то дело…

— Вот еще! — сказал я искренне. — Чего мне злиться? Тебе же попало, а не мне!

— Ну… у тебя ведь тоже были неприятности.

— С какой стати? Ничего у меня не было!

— С уроков прогнали…

— Вот беда! Погулял, в гости сходил… Одно удовольствие.

— Тогда хорошо, — вполголоса отозвался Вальдштейн. С полминуты мы молчали. Потом:

— Ты не думай, что это я Клавдии нажаловался. Я дома сказал, что просто ударился, а мать не поверила, в школу пошла. А там в учительской Клавдия и Андреич. Он-то им все и выложил…

Я придержал шаги, чтобы Вальдштейн оказался совсем рядом. Он шел и пинал свою сумку тощей поцарапанной ногой. Один раз запнулся, чуть не полетел носом. Оглянулся испуганно. Я чуть не наткнулся на него. Мы оказались лицом к лицу. И тогда я спросил:

— Послушай, Вальдштейн. А если бы я поверил, что у тебя дружки-рэкетиры, и принес бы деньги? Ты бы взял?

Он ответил тихо, но сразу. И мне показалось — без хитрости:

— Да ты что… Это же я так, просто… Подумал: может, есть кто-то еще…

— Что «еще»? — спросил я довольно беспощадно.

Он пнул сумку изо всех сил и признался отчаянным полушепотом:

— Еще больше… слабовольный, чем я… Тебе же Пшеницына, наверно, описала, как меня тут… как ко мне прискребались…

— Ничего она не говорила, — соврал я. — Мы про тебя вообще не разговаривали.

Он, по-моему, не поверил.

Тогда я сказал:

— Думаешь, я не понимаю, какая это жизнь, когда тебя изводят? Думаешь, я… такой уж крутой, что ли?

Он помолчал, и в молчании мне почудилась благодарность. Потом спросил:

— А трудно учиться в гимназии?

— Там больше уроков, чем тут. Два иностранных да еще всякие «Эстетики», «Истории искусств»… И зачеты, зачеты…

— А правда, что там у вас провинившихся розгами дерут?

Я остановился, заморгал:

— Ты что? С телевышки грохнулся?

— А у нас говорили… Ну, там же гимназия, старые порядки.

— Такие порядки в гимназиях при крепостном праве были! А сейчас… обыкновенные. Только если получишь двойку или на уроке вертишься, сразу: «Здесь гимназия! Хочешь валять дурака — иди в обычную школу!» А где они в центре, обычные-то? Куда ни ткни — лицей, экономический колледж, французское обучение, математический уклон… И везде конкурс.

— И ты по конкурсу поступал?

— Естественно. Родители и бабушка испереживались…

— А ты?

— Мне семь лет было! Все до лампочки…

— А сейчас жалеешь, что ушел?

— А вот и нет! Надоело все время по струнке ходить, здесь свободнее…

— При Клавдии-то!

— А что Клавдия? Покричала и отошла. Вам бы нашу директоршу!

— Это Клавдия про ваши порядки говорила. Был у нас в прошлом году один… гад такой, по кличке Кузов. Клавдия ему однажды на собрании выдала: «Вот в гимназию бы тебя! Там с тебя вмиг спустили бы три шкуры!»

— Она же это в переносном смысле!

— А все подумали, что по правде.

«Не все, а ты, — подумал я. — Видать, и правда тебе часто достается дома…»

— Этот Кузов… он больше всех ко мне прискребался, сволочь. Другие-то не очень, а так, на него глядючи… Он не то чтобы рукам волю давал, а больше словами: «Вальдштейн, Кронштейн, Рабинович, Бубенштейн. Привет родственникам в славном Тель-Авиве…»

— У тебя там есть родственники? — удивился я.

— Откуда? У меня дед из Казахстана, там много немцев. Поэтому такая фамилия. Сам погляди, разве похоже, что я еврей?

Я хмыкнул:

— Ты будто оправдываешься. А что, если еврей?

Вальдштейн кинул сумку на ремне за спину, подтянул свои камуфляжные бермуды. Пошел прямее. И глянул прямее. И глаза у него были, оказывается, не рыжие, а светло-коричневые.