Бабушкин внук и его братья

– Ладно. Потом, – отозвался Николка. Покладисто, но без боязни.

– Нет, сейчас!

– Постойте, юноша… Ваши чувства, конечно, понятны, однако нет ли во всем этом вмешательства судьбы? – перебил Гошку лысый. – Судьба эта явно послала ребенка на нужную нам роль.

– Какую еще роль? – мрачно отозвался Гошка.

– Охотно раскрываю секрет… То, что вы видите вокруг, не свалка и не мастерская сумасшедшего художника. Это небольшой, не очень знаменитый, но полный надежд на славное будущее театр. Самодеятельный и народный. Театр Демида… Слева, – лысый указал на квадратную тетку (или девицу), – наша беззаветная Маргариточка, заведующая реквизитом и всей материальной частью, а также художница по костюмам. Справа… – он кивнул на смуглого тонколицего парня, который стягивал через голову «пьеровскую» кофту, – гениальный трагик, но прежде всего драматург Шурик Половцев, синьор Алессандро, как именуют его друзья. Немногословен, но безотказен и неутомим в любой творческой работе…

– Не надоело тебе? – сказал синьор Алессандро.

– Я ввожу гостей в ситуацию, дабы они не заподозрили нас в черных замыслах…

– А что такое «Демида»? – спросил Вячик. Он живо оглядывался, ему здесь явно нравилось. Мне тоже.

– Не Демида, а Демид! – возгласил лысый. – Демид Полянский. Это, с вашего позволения, как раз я. Бессменный руководитель и главный режиссер в этом храме искусства… Остальных представителей творческого коллектива здесь пока нет. Он, коллектив этот, невелик числом, но богат талантами. И намерен раскрыть их в гениальной постановке «Огниво»…

– По Андерсену, что ли? – вставил я.

– Именно! И-мен-но! Андерсен – наш кумир. Но он известен зрителю прежде всего в переложениях Шварца. Шварц, конечно, блестящ, но, на наш современный взгляд, излишне традиционен. И вот Шурик сочинил по знаменитым сказкам свою пьесу. А в пьесе есть пролог. Там к сочинителю дождливым вечером приходит промокший кудрявый мальчик. Сочинитель отогревает его, а этот негодник вместо благодарности ранит беднягу в сердце стрелой. Как вы догадываетесь, стрелой любви. Потому что он не кто иной, как Амур… Наша труппа, как я уже упоминал, полна талантами, но взрословата. Нужен ребенок…

– Не буду я Амуром, – вдруг сообщил с пушки Николка. – Амуры голые. Я видел на картинке.

– М-да… – Демид зачесал лысину.

– Тебе сделают спереди листик, – язвительно пообещал Гошка. – Подорожник.

– Себе сделай. Лопух…

Мы запереглядывались и захихикали. Все, кроме Гошки. Младший братец-то был не без юмора. Интересно: назвал он лопухом Гошку или посоветовал ему лопух вместо подорожника?

– Мы тебе сошьем зеленые штанишки, – пообещала Маргарита. – С крылышками на лямках. Так будет даже забавнее.

– А на штанишках все равно листик, – злорадно добавил Гошка. Николка не удостоил его взглядом.

– А лук будет настоящий?

– Разумеется! – обрадовался Демид. – И после спектакля ты получишь его в награду.

– Тогда ладно.

Маргарита стала угощать нас чаем в больших фаянсовых кружках. С мелкими черными сухариками. Было уже поздно, однако мы не устояли перед соблазном. Сели на чурбаки у огонька.

Огонь был добрый. От ласкового тепла у меня даже перестали чесаться изжаленные в зарослях ноги. В этот почти летний вечер я был в старых обгорелых штанах, а под мостами и у заборов ожила задубевшая было крапива и перед окончательной гибелью кусалась по-крокодильи. К тому же и я, и Вячик, и Гошка были в репьях – теперь мы их отцепляли и бросали в камин.

На Николку больше никто не досадовал. Гошка обещал поговорить с родителями и привести «этого окаянного бомжа» на репетицию.

– Только вы следите за ним…

Демид прижал кружку к груди и поклялся.

На улице Гошка сказал:

– А я тебя помню. Вы с бабушкой нам рамку заказывали.

– Я тебя тоже узнал.

– А почему вы не звоните?

– Бабушка ваш номер посеяла.

– А отец ногу сломал. Второй месяц дома сидит. Но рамку сделал! Поехали к нам!

– Поздно сегодня. Дома будет мне «рамка»…

Но тут выяснилось, что Гошка и Николка живут в квартале от Насти. Мне все равно надо было вернуть ей «Каму».

Гошка сел на «Каму» и хотел устроить Николку на багажнике. Но тот вдруг заявил:

– Хочу с ним! – И ко мне (мы с Вячиком собирались ехать на его велосипеде). Непонятно, отчего он так. Может, все еще дулся на брата?

Спорить было некогда. Вячик сел к Гошке, а Николку я посадил перед собой, на раму дребезжащего «Прогресса».

Покатили с ветерком. Николка сидел тихо. Но когда ехали вдоль длинного неровного забора, этот малыш вдруг сказал:

– А ты знаешь, что этот забор на самом деле поезд?

Я не стал допытываться: почему поезд? Ответил: «Конечно».

Над забором катилась, не отставая от нас, выпуклая луна. Николкина макушка была рядом с моим подбородком. Его локоны отчего-то пахли сухой теплой травой…

Наконец приехали, отдали «Каму» Насте. Она уже волновалась.

– Не за велосипед, а за вас, дурни…

Через две минуты мы оказались дома у Гошки и Николки.

Их мама – пожилая, но маленькая, как девочка, – коротко возрыдала над вернувшимся блудным сыном.

– Бродяга ты бессовестный! Не смей больше…