Бабушкина внучка

Такое горячечное, полусознательное состояние не покидало ее весь вечер: и тогда, когда выходила она на вызовы публики, и когда подали ей из оркестра — а Эспер Михайлович передал — огромную корзину роз и белых гиацинтов, и когда прикладывались в ее ручкам восторженные поклонники, и когда гордая ее успехом бабушка, целуя ее, шептала ей на ухо:

— Charmeuse et grand talent!^[161]

Все это пронеслось для Ненси в каком-то смутном сне.

После спектакля решено было ехать ужинать в «Кружок». Ужин затеяла Ласточкина, или, вернее, ее муж.

Марья Львовна отказалась сопровождать Ненси. Она чувствовала себя очень уставшею. Ненси поехала в обществе Пигмалионова. За время репетиций и спектакля, она привыкла к нему, и ее даже стало забавлять его молчаливое, мрачное ухаживание.

Когда они приехали в «Кружок» — все были уже в сборе, и Ласточкин изнывал, ожидая замешкавшуюся Ненси, из-за которой не садились за стол.

Первое, что бросилось в глаза Ненси, было лицо Сусанны, забравшейся тоже на ужин; а когда, после закуски, обносили борщок, в дверях показался Войновский.

Ненси едва не вскрикнула.

— Не пускайте… ко мне никого не пускайте! — прошептала она скороговоркой Пигмалионову.

Он сейчас же занял свой стул. Сусанна сидела наискось от дочери и находилась, по-видимому, в самом веселом расположении духа, с улыбкой устаревшей вакханки.

Войновский занял место далеко на другом конце стола, возле тающей от восторга иметь его своим кавалером предводительской дочки, приехавшей на ужин в сопровождении какой-то замаринованной тетушки. Отец ее был в отъезде, а мать, хронически больная женщина, не покидала своей квартиры.

Пигмалионов усердно подливал вино в стакан Ненси, и она не отказывалась — пила с удовольствием. Ей почему-то вспомнились слова Войновского, сказанные в их первое, роковое свидание: «Ты не любишь вина — я научу тебя любит его»… И Ненси сегодня любила вино и даже понимала, что можно его пить, пить до тех пор, пока не станет «все равно». Да, «все равно» — жить, умереть, страдать, блаженствовать, любить и ненавидеть!..

Под общий шум и говор, Сусанна что-то говорила ей, через стол, потом засмеялась и, до половины прикрыв веером лицо, подмигнула лукаво в сторону Пигмалионова.

— Мне душно здесь, — сказала Ненси, встав с места.

За нею сейчас же последовал ее кавалер. Минуя маленькую голубую гостиную, обставленную совсем по казенному, Ненси вошла в темный зал, освещенный только светом, проникавшим из гостиной. Ненси опустилась на длинный, простеночный диван, откинув голову назад, и закрыла глаза.

— Не обращайте на меня внимания, — мне надо успокоиться.

Когда она вернулась в столовую, там было еще шумнее и оживленнее. Ужин приходил к концу и наступало самое веселое, непринужденное время…

Ненси встретила задорный, точно поощряющий взгляд матери, и вся затрепетала.

Между тем тосты сыпались за тостами, и больше всего пили за ее здоровье, прославляли ее талант, красоту, молодость…

Когда же внимание было от нее отвлечено тостами, направленными по адресу действующих лиц спектакля, к ней подошел, с загадочной, несколько робкой улыбкой и с бокалом в руке — Войновский.

— Позвольте мне тоже выпить за ваше здоровье, — проговорил он почтительно. — Вы были сегодня прелестны, я искренно любовался вами.

Притронувшись слегка своим бокалом к ее бокалу, он отошел. И Ненси стало так страшно, как страшно бывает маленьким детям, когда нянька, среди чужих незнакомых лиц, оставит их одних.

Да, все это чужое, страшное: и длинный стол с смятыми салфетками, опустошенными бутылками, с остатками мороженого на тарелках, и красный Ласточкин, с сияющим лицом наевшегося обжоры, и Серафима Константиновна, снизошедшая до внимания к полковнику Эрастову, и Ласточкина, и Сильфидов, и Сусанна, и Пигмалионов, и… О, все это страшное, лишнее, ненужное, чужое!..

И она стала ждать, чтобы он снова скорее подошел к ней.

Он угадал ее желание. При первой удобной минуте он был уже около нее.

— Ты очаровательна сегодня, — проговорил он тихо, сразу переходя на «ты». — Довольно упрямиться, довольно сердиться!..

— Зачем вы меня мучаете? — проговорила она едва слышно.

Они продолжали разговор вполголоса.

— Я мучаю? Я?.. Это мило!.. Ты мучаешь… ты!.. Ты извела меня, я места не нахожу — и я же, по твоему, виноват?!.. Когда я люблю тебя больше жизни!..

Она слушала его страстный полушепот, и ей казалось, что все окружающее уходит от нее куда-то далеко-далеко, и ничего нет, кроме этих больших, черных, полузакрытых, сжигающих ее глаз и этого ласкающего слух полушепота…

— Так решено — сейчас я выйду, а ты, незаметно, уйди через десять минут.

Она ничего не ответила; однако, едва прошли десять минут — она уже была на подъезде, где ее ожидал Войновский.

…И вот опять очутилась Ненси в причудливых, красивых стенах приюта. Но только это была другая Ненси. Та — прежняя — в полном незнании боялась и радовалась страсти, а эта — ничего не боялась и ничему не радовалась… Зачем она пришла сюда?.. Она пришла, как жалкий нищий в свою убогую лачугу, где все-таки было лучше, чем на холодной мостовой…