Бабушкина внучка

— Я всегда ждала подобного конца!.. всегда, всегда!.. — захлебывалась от восторга Ласточкина, упиваясь своим предвидением.

Серафима Ивановна, сидевшая возле нее, в первом ряду, только презрительно пожала узкими плечами, и, отвернувшись, стала рассматривать публику в свой длинный черепаховый лорнет. Беленький Крач чувствовал себя почему-то неловко и сконфуженно то моргал, то опускал глаза.

Раздалось, наконец, обычное: «Суд идет»!

Пигмалионов был оживлен, ожидая сражения с приехавшей защищать, по приглашению Натальи Федоровны, столичною знаменитостью.

Ввели подсудимого.

— А, знаете, он недурен! Даже красив!.. — трещала Ласточкина, обмахиваясь своим веером.

— Он больше чем красив, — сухо подтвердила Серафима Ивановна.

Однако разговор пришлось превратить — началось чтение обвинительного акта.

Приезжая знаменитость — столичный адвокат, несколько рисуясь, с равнодушным видом оглядывал зал.

Наталья Федоровна сидела в самом последнем ряду. На Юрия смотреть она не смела, боясь за свои нервы.

Ненси и Марья Львовна отсутствовали.

Пигмалионов произнес громовую речь, желчно доказывая испорченность подсудимого, причем не без яда задел и Ненси. Тут было все: и боязнь за колебание основ христианского учения, и страх за нравственный упадок в обществе, и просьба охранять свято закон, и воззвание к совести присяжных, и строгое им предписание не расплываться в слащавой чувствительности…

— Вы пришли судить, — вы помните: судить, — торжественно заключил он обвинение, — судить, а не благотворить.

Встал столичный лев. Он начал говорить тихо, отрывисто, будто взволнованно, поминутно отирая лоб платком и отпивая маленькими глотками воду из стоящего возле стакана. По мере нарастания речи повышался тон и голос; оратор видимо себя взвинчивал, и последние фразы почти прокричал повелительно и властно. Он дышал тяжело, лоб его действительно покрылся потом.

Когда председатель обратился к Юрию, глаза публики впились в красивое, измученное лицо подсудимого.

Суд утомил его; лицо осунулось и пожелтело, а по углам губ пробегали нервные судороги, но он ответил ровным, спокойным голосом:

— Я виновен. Прошу законной кары.

Весь зал, как одна грудь, точно вздохнул печальным, разочарованным вздохом.

Присяжные ушли. Зал замер в напряженном ожидании: отрывистое чье-то слово… восклицание… чей-то шепот… кто-то заспорил и — снова молчание.

Присяжные вынесли оправдательный вердикт. И опять, как из одной груди, вырвался радостный, громкий вздох облегчения.

Смеясь и плача, в одно и то же время, бросилась Наталья Федоровна в сыну:

— Мой! мой! мой! мой! — твердила она одно только слово, смачивая слезами и осыпая поцелуями его волосы, лицо, руки…

XXIII.

На другой день, в гостинице, где остановилась Наталья Федоровна, состоялось свидание между Юрием и Ненси. Мать оставила их вдвоем.

Они долго сидели молча, с опущенными вниз глазами, боясь поднять их. Им было страшно. Ему казалось, что вот, за этим немного похудевшим, но прекрасным лицом, стоит знакомый призрак высокого, бледного человека, с темными глазами… Вдали, как бы в тумане, большая комната, залитая светом, красного дерева стол, косой сноп солнечных лучей, играющие в нем пыльные точки…

Юрий едва сдержал готовый вырваться из груди стон и крепко стиснул руки, так что хрустнули пальцы.

— Так вот, — минуту спустя, сказал он глухо, — нам надо начинать жизнь снова…

Он остановился, не зная, что говорить дальше. Она его не прерывала, продолжая сидеть с опущенными глазами. Стало тихо. Среди упорной жуткой тишины громко бился маятник о стенки металлического будильника. Они прислушивались к этому назойливому, трепетному звуку, и им казалось, что это их собственные сердца так безнадежно, так тревожно бьются о крепкий металл.

— Так вот, — начал он снова, — у нас есть дочь… так вот я… я предлагаю… если конечно… поселиться в деревне… так можно хорошо… и если… я готов всю жизнь… т.-е. если вы можете простить… забыть…

Это «вы», сказанное им, вызвало краску на его лице, и он добавил уже почти шепотом:

— Конечно, все зависит от вас.

Но он тут же, сейчас же понял, что сам ни забыть, ни простить — не может. Неприязненное чувство против нее и отчасти против себя заставило его злобно сдвинуть густые брови.

Она решилась поднять глаза. Испуганная его недружелюбным взглядом, она тоже вспыхнула. Она почувствовала, что иначе смотреть он не может; ей стало больно невыносимо, почти физически. Не зная, как и почему — точно это были не ее, а чужие слова, — вся внутренно дрожа от волнения, она произнесла тихо и печально:

— Нет. Я очень благодарна… но нельзя…

Он вздрогнул от звука ее голоса, прозвеневшего погребальным звоном среди тяжелой тишины; хотел возразить, убедить, просить — и не мог.