Бабушкино море

— Ожидать меня нечего. Когда прибуду, тогда и прибуду!.. Слышь, хозяйка моя, — поворачивается она к тёте Сватье, — собирай меня. Завтра по холодку и пойдём.

— Бабушка, — вдруг говорит Ляля, — а можно и мне с тобой — по холодку?..

Все поворачиваются к ней.

— Что ты, Ляля! — говорит мама. — Разве можно…

— А чего ж нельзя? — отвечает бабушка. — Худого не будет. Хочет дитё поглядеть, как люди живут, как дело делают, — пусть поглядит.

Мама легонько покачивает головой. Видно, ей не очень нравится, что Ляля хочет ехать с бабушкой по холодку, но спорить она боится.

А бабушка словно ничего не замечает. Она ласково похлопывает маму по плечу и говорит:

— Спой, чтой ли, Зинаида.

Все как будто просыпаются.

— Спойте, голубушка Зинаида Михайловна! — говорит председатель.

— Спой, Михайловна! — просит молодая рыбачка.

«Так она сразу и спела! — думает Ляля. — Увидите, что сейчас будет…»

Ляля знает, что дома мама поёт только «вокализы», то есть «о-о-о, а-а-а» и другие буквы. Она артистка театра Кирова и поёт настоящие песни только на концертах.

Но с бабушкой мама не спорит. Она на минуту задумывается, потом говорит: «Хорошо, попробую», — и поёт.

Воздух дрожит над мамой…

Ляле кажется, что мама ушла далеко и больше о ней не думает. Ей хочется дёрнуть маму за платье или сказать, что ей холодно.

А мама словно летит куда-то, сидя на бабушкиной скамейке. При свете луны Ляле видна мамина голова. Голова у мамы откинута. На белой шее бьётся жилка. Глаза, не мигая, смотрят вперёд, на дорогу. Из открытых маминых губ летит в темноту большая, широкая песня. Она словно очерчивает в темноте светящийся круг, как падающая звезда…

Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно… —

поёт мама низким, грудным голосом.

В роковом его просторе
Много бед погребено.

Властно тревожит ночную тишину мамин голос.

Ляле становится грустно, и хорошо, и больно, и жалко чего-то. Чего ей жалко?

«Папа!» — вдруг вспоминает Ляля, и в носу у неё щекочет.

…Вот она в кровати. Проснулась. Ей хочется спать.

— Вставай, доця! — говорит папа.

Она начинает посапывать и притворяется, что спит.

— Лялик, ты слышишь? — осторожно говорит папа. — Ну, протяни мне хоть ножку, я туфельку надену.

В полутьме комнаты ей виден наклонённый над её ногой папин гладко расчёсанный щёткой, сияющий затылок. Он натягивает ей чулочки, надевает туфельку и, став на колени, осторожно и нежно пытается её застегнуть.

У папы такие большие руки!

…Один раз, когда папа, мама и Ляля пошли в воскресенье в «Народный дом» покататься на американских горах, папа вдруг заметил, что люди лупят изо всех сил в какой-то кружок и проверяют, как сильно кто может ударить.

Тут папа сказал: «Подождите минуточку!» — заплатил пятьдесят копеек и тоже ударил в кружок.

После этого никто уже ничего не мог проверять, потому что папа сломал кружок.

Все сбежались смотреть на папу. И, уходя из сада с мамой и Лялей, он прятал в карманы кителя свои сильные, загорелые, добрые руки с аккуратно подстриженными ногтями, будто стыдился их…

Смело, братья! буря встанет!.. —

поёт мама. И что-то тонко и нежно переливается в мамином горле.

…Раньше, когда-то очень давно, когда Ляля была совсем маленькая и папа ей говорил про корабль, на котором плавал, что «любит свою посудину», Ляля думала, что папа и в самом деле плавает по морю на какой-то посудине.

Она думала, что он, крякнув, садится в большую суповую миску и плавает в миске по морю… Ему скучно и холодно. Он сидит, весь скорчившись, внутри посудины, которую очень любит, смотрит на небо и скучает…

Но теперь Ляля уже давно выросла. Она знает, что папа плавает вовсе не в супнике, а на большом пароходе по большому морю…

Крепнет ветер, зыбь черней… —

поёт мама.

…А когда Ляля только что родилась, папа купил ей красненькую коляску. Он шёл по городу с этой коляской и всё ждал, что кто-нибудь спросит: «Кому это колясочку купили, гражданин?»

Но никто его не спросил.

Тогда он накупил пирожков с вареньем, конфет в кулёчках и пряников и уложил всё это в коляску, а когда подошёл к своему двору, то стал раздавать ребятам подарки.

— От дочки вам, от моей Ляленьки! — говорил папа.

Грохоча колёсиками коляски, он тащил её вверх по лестнице на шестой этаж.

На шум открывались двери в парадном.

— Извините, пожалуйста! — говорил папа, раскланиваясь с соседями. — Это для нашего первенца… Мне поначалу, конечно, хотелось больше мальчика, но и девочка ничего…

Вся лестница поздравляла папу. Все говорили, что это и в самом деле совсем ничего, что Ляля не мальчик; что это даже немножко лучше, что Ляля девочка. А одна старушка сказала, что Ляля будет папиным утешением на старости лет.

— Благодарю сердечно, мамаша! — ответил папа, раскланиваясь, и так крепко дёрнул коляску, что от неё отлетело одно колёсико.

С тех пор его так часто дразнили этим колёсиком и так часто рассказывали про то, как папа сломал коляску, что Ляле стало казаться, будто она видела это собственными глазами…