Бабушкины стёкла

«А кто ж за меня просит? — подумал папа. — Жена и дочь? Да я ж запретил им!» И никто в мире не знает, что он здесь, никто не думает о нем. Да ведь это ужас — что может быть хуже?! Нет даже проблеска надежды, ибо ты сам зарубил ее там, на земле.

— Эй! Вытащите меня отсюда!

Ударились слова о потолок, ахнули по ушам пятерым зевакам, что Чингисхана дразнили.

— О! — заорали они и бросились к папе. — И этого повесим! Лет на тыщу!

Папа оцепенел, но, быстро придя в себя, пустился наутек:

— За что? За что?!

— За то, — спокойно ответил давно молчавший внутренний голос.

Преследователи настигали. Что ж делать-то?! Смрад тухлых яиц, виселицы, кости, телепросматриватели тоже обрели ноги — да за папой. «Все, пропал». И вдруг вспомнил папа, что крест на нем, который отец Василий надел. Но только он хотел взять его в руку, как лапа «хранителя» схватила его кисть, не давая руке приблизиться к кресту. Все!.. Да уж не сплю ли я? Да ведь я же сплю. Сплю! Просыпайся!!!

Папа кузнечиком вспрыгнул с кровати и замер стоя. Что это было? Неужто только сон? Уф! Папа сел на кровать и тихо засмеялся, радуясь, что весь пережитый кошмар — сон. А была, между тем, ночь. Да-да, папа проспал до ночи. Мама и Катя лежали вместе на тахте. Он подошел к ним, нагнулся и вдруг увидел, что с его шеи свисает крест на веревочке. В лунном свете он красиво поблескивал. Папа выпрямился, посмотрел на крест пристально, удовлетворенно гмыкнул и сунул его куда положено — за рубашку.

Нательный крест должен находиться на теле. И пошел спать уже до утра.

Мама спала, обняв Катю. В отличие от папиного, мамин сон был ровен и спокоен. Заснула она тоже сразу — преизобильный все-таки был благовещенский день. Когда папа днем заснул непробудным сном и стал вдруг метаться и кричать, мама с Катей перепугались и бросились будить его. Но разбудить его было невозможно. Зеркало смотреть больше никого не пускали, и день окончился спокойно, если не считать тревожного звонка уже ближе к вечеру. Звонила тетя Лена, сестра дяди Леши.

— Вы что с моим братом сделали? — услышала мама ее очень недовольный голос.

— А что такое?

— Да ночь не спал, с душеловкой своей проклятой возился, фотоаппарат зачем-то ломал, переделывал, а с утра убежал фотографировать куда-то, фотографии уже сделал, по всей комнате развесил. Да на фотографиях-то что! Одни черти. Чертями всю квартиру завешал. Кошмар! Меня сфотографировал, а на фото вместо меня — черт! А все, говорит, ваше стеклышко так чудит. Правда?!

— Правда, — ответила мама и рассказала про бабушкино зеркало и очки.

— Да ну! — воскликнула тетя Лена. — Так мой Алексей-то чего хочет?

— Твой Алексей хочет быть вместо Бога, хочет души делать.

— А что, он у меня умный, — с гордостью сказала тетя Лена.

— Ума-то — палата, да рука коротковата.

— Да уж я говорила ему: брось все это, не на месте у меня сердце.

— Разве может он остановиться, он ведь у тебя одержимый.

— Ох, — вздохнул в трубке голос тети Лены, — это так.

На том и кончили разговор, пожелав друг другу спокойной ночи.

— Мама, ты будешь молиться на ночь? — спросила Катя, когда ложилась спать в положенное время.

— Не знаю, — опять мама почему-то покраснела.

Когда Катя заснула, она прошла в бабушкину комнату. Она снова думала сесть почитать Евангелие, но, не дойдя до стола, открыла комод и достала альбом с фотографиями. Альбом был еще очень красивым, хотя минуло ему уже 100 лет. И фотографиям многим было не на много меньше. Мама уж и не помнила, когда она последний раз смотрела эти фотографии, а письма, конверты какие-то старинные, бумаги она не смотрела никогда. Сейчас же новое чувство охватило ее, когда она села и положила альбом перед собой. Она чувствовала небывалую приятность в душе, что люди, которые в альбоме, — ее род, что все они причастны к ее рождению. Ей вдруг стала очень интересна и важна их прожитая жизнь. То привычное равнодушие к жизни предков, которое всегда было в ней, пропало. Мама никогда не отличалась любознательностью. А сейчас так и рвалось в ней нетерпение скорее окунуться в прошедшее, в историю. Редок нынче интерес к истории. Стараниями ма-те-ри-а-ли-зма (того самого) все знания о я нашем прошлом как бы разложены по ужасно скучным полочкам. Зевота схватывает, когда приближаешься к ним. Но приблизишься еще, посмотришь внимательнее — и исчезает скука. Как интересна и прекрасна, оказывается, наша история, хотя временами и страшна! Но ведь и страшное знать надо. От того, что закроешь глаза, когда страшное увидишь, оно не пропадет, а страшнее для тебя станет, ибо беззащитен ты с закрытыми глазами.