Бабы строем не воюют

«А ведь я еще и сама ее усиливаю: если Леша с Перваком устроит все, как уговорено, то Корней повинен дать ключнице волю и кормить ее, пока сыновья в возраст не войдут. Тогда ребенка от Корнея родит уже не полонянка-холопка, а вольная женщина. Совсем другое дело. Крестить новорожденного Корней конечно же понесет сам – в его-то возрасте такой повод для гордости! А отец Михаил наверняка не удержится от попрека: мол, в блуде дитя прижито, от невенчанной жены… Невместно воеводе, он же христианские строгости в Ратном насаждает… Один выход – жениться на Листвяне! Листька – воеводиха? Боярыня? Листька – большуха Лисовиновская?! И все это я своими руками? Господи, да неужто и впрямь, как святые отцы учат, злодейство против самого злодея оборачивается? Ведь это же я Первака приговорила!

Нет!!! Я мать, я в своем праве, я детей своих защищаю!!!»

Извечная материнская уверенность в своем праве ради спасения детей перешагнуть через все и всех придала Анне силы и помогла успокоиться.

«Хватит, матушка-боярыня, прежде страха пугаться! Сразу об этом не подумала, а сейчас дело уже сделано, поздно слезы лить. У кого помощи искать? Об Корнее и речи нет, а кроме него? Опять Аристарх!.. Господи, за что меня снова в его руки отдаешь? Но… да будет воля Твоя! Кто я такая, чтобы ей противиться?»

Анна истово осенила себя крестным знамением, а Листвяна, ошибочно приняв это за знак окончания трапезы, приоткрыла дверь и повелительно мотнула головой, призывая в горницу еще двух девок. Та, что все время стояла слева и чуть позади Анны, снова подсунула боярыне лохань для омовения рук, а две вошедшие холопки споро прибрали со стола. Толком не поевшая Анна чуть было не принялась их останавливать, однако вовремя удержалась. Сидя все так же с прямой спиной, она молча наблюдала, как девки расправляют скатерть на весь стол (до того накрыт был только тот край, где трапезничала боярыня), выставляют на него кувшин, объемистую серебряную чарку (не Корнееву – другую) и блюдо с печеными заедками. Наливать из кувшина взялась сама Листвяна, от льющейся в чарку струи пахнуло вином.

«Ишь ты как! Ай да Листя! Ну прям, как для царицы…»

И словно напоминание о грехе гордыни всплыли вдруг в памяти слова сказки, рассказанной Мишаней отрокам:

За столом сидит она царицей,
Служат ей бояре да дворяне,
Наливают ей заморские вины;
Заедает она пряником медовым[1].

«Вот же, вспомнилось… а конец-то у сказки…»

Ключница, дождавшись, когда холопки выйдут, напомнила:

– Дарена ждет.

«Ах да!»

– Давно ждет?

– Да вот как ты за стол села, тут она и подошла. Велела было сразу же пропустить ее, но… ты же приказывала после обеда ей явиться. – Листвяна изобразила едва заметный намек на презрительную ухмылку. – Обождать пришлось.

– Зови.

Когда Анна по дороге в Ратное только обдумывала будущий разговор со Славомировой большухой, та представлялась ей очень и очень опасной для благополучия лисовиновской семьи. Настолько, что она просто диву давалась, как батюшка-свекр этого не понял? Ладно, Листя – его песня лебединая, но как он мог про эту-то не подумать?

«Ну да, мужам кажется, что никакой опасности от бабы исходить не может, ежели она с виду покорна и за лук или нож не хватается. Да ведь бабы-то не железом воюют, и сила наша в ином. А Дарену, коли уж ее родней признали, мы сами и усилили. Покориться-то она покорилась, но вынужденно».