БАФОМЕТ

- Владыка Изменений! - произнесла она, и ее длинные ресницы трепетали, а пальцы играли с четками, завязанными на поясе черной рясы, ниспадавшей длинными складками до самых ног. - Поистине, говорю тебе: тот, кто питает свое забвение моим девственным млеком, обретает невинность; тот, кто тем самым насытится и сам, тут же возжаждет семени моего уда; но тот, кто отопьет моего семени, даже и не помышляет более о том, чтобы меня призывать; ибо он не боится более проходить через тысячи и тысячи перемен, которым никогда не исчерпать Бытия.

- О, дай же! чтобы мне не надо было более тебя призывать!

- Но горе тому, кто пьет из моего уда со своей памятью, чтобы плюнуть на мои девственные сосцы! Поистине, он пьет свое осуждение!

- О Бафомет! я голоден, я жажду твоего молока, твоего семени, не оставляй меня томиться подобно умирающему от жажды оленю! - прошептало на выдохе забвение Великого Магистра, увиваясь вокруг корсажа, распираемого изнутри грудями монахини.

- Ты отказываешься от своих обязанностей Великого Магистра?

- Насколько знаю, я никогда их и не отправлял; но коли ты так утверждаешь, я отказываюсь от них от всего сердца!

- Обещаешь больше не праздновать годовщину своей казни, как делал на протяжении веков?

- Я не знаю, что меня когда-либо казнили, если, разве что, не ты здесь - вопросами, которые мне задаешь! Единственным праздником будет для меня твое имя!

- Отказываешься ли ты от того, чтобы тебя стерли и из людской памяти, и из твоей собственной?

- Что такое моя память? Кем я был? Кто я? Кем буду? Бафомет, поспеши мне на помощь!

- Чего ты хочешь?

- Всех изменений!

- Смотри!

И монахиня указала на стоящую перед ней на коленях фигуру старика - со сведенными вместе руками, закрытыми глазами, отвисшей челюстью.

- Кто это? - выдохнуло вопрос забвение Великого Магистра.

- Память сира Жака де Моле, противящаяся тому, чтобы я питала твое забвение!

- Чего же она хочет, коли остается так перед тобою в мольбе?

- Чтобы его Создатель вспомнил о своем отношении к его воскресению: насколько она презирает самозабвение, вытекающее из моих девственных сосцов, настолько же хочет моего уда…

- Как? Она, значит, стремится испить собственное осуждение?

- Отнюдь не поэтому жаждет она моего семени, а чтобы самой кормиться оскорблением, даже и ценой осуждения: ибо, поистине, тот, кто пьет меня со своей памятью, меня оскорбляет, о забывчивое дыхание, слишком хорошо припоминающее мои предостережения!

- Почему ты покорна оскорблениям памяти, о дарительница забвения?

- Потому что оскорбление побуждает истекать мое семя! Тем самым Владыка Изменений Бытия черпает наслаждение в своем собственном изменении!

- Возможно ли, чтобы оскорбление изменяло в забвении и тебя?

- Так надо, чтобы удовлетворить Создателя! Сама я не оскорбительна для его творения! Надобно, чтобы эти творения в ответ меня оскорбляли: в том их заслуга, о которой Он помнит! Тогда как я забываю даже то, что ими наслаждалась! А теперь, держись на почтительном расстоянии, пока я не рассчитаюсь со своими долгами по отношению к твоей памяти.

- Как же тогда поклоняться тебе в моем забвении, чтобы ты сдержала свое обещание?

- Оставайся верным в нем вплоть до последнего оскорбления!

- О Бафомет, не томи меня!

- Поистине, говорю тебе: прежде чем меня отведать, ты трижды от меня отречешься!

- Клянусь, никогда.

- Ты вспомнишь только, что мне в этом клялся! И с этими словами юная монахиня приблизилась к коленопреклоненной фигуре старика:

- Назови меня еще раз ведьмой, фигляршей, шлюхой! Можешь сказать это без боязни! Разве не исключена я из круга избранных?

- Ну конечно же! - возопил старик, по-прежнему не раскрывая глаз, не размыкая рук. - И до чего приятно знать, что ты исключена!

При этих словах апостольник скрывающейся под покровом фигуры треснул вместе с верхом корсажа и на свет явились груди отроковицы. Но отнюдь не собиравшееся держаться на расстоянии забывчивое дыхание Великого Магистра, вихрясь и задирая покрывало, осело на обнажившуюся грудь. Как только фигура так изменившегося существа обратилась к его памяти, отголоски ответа разнеслись и по его собственному забвению.

- Конечно же, ты всего лишь ведьма! - проревел старик с такой силой, что яростный выдох, несущий эти слова, направил их по спирали к бахроме на черной рясе: проскользнув под нее снизу, слова эти обвились в полумраке вокруг облегаемых штанами юных ног и там затерялись.

- И вечно будешь гореть в огне, питаемом твоим постыдством! - изрыгнул старик.

При этом проклятии монахиня пошатнулась, вытянула руки, словно пытаясь опереться о пустоту, и вновь обрела равновесие, лишь открыв забывчивому дыханию Великого Магистра путь непоправимого заблуждения.

- А, - выдохнула она, густо покраснев, - так ты решил обшарить мое ведьмовское постыдство! Не для того ли ты и пренебрег моими девственными сосцами? Ну так будь неблагодарным и дальше, откажи мне в том, что я - фиглярша! Перестань возвращаться к прошлому! Что?.. Ты настаиваешь?

Тут показалось, что внизу ее живота ряса слегка приподнялась, словно пойдя складками вокруг спрятанного под нею шара.