Багдадский Вор

– Потому что на нашей веранде варанга говорят с плосколицым поросенком с севера. Потому что барабан говорит с барабаном. Потому что там, в верховьях реки, зарождается чудо. Не задавай вопросов, друг мой, время не ждет. Я возьму Макупо с собой.

Донаки потрясенно на него посмотрел:

– Макупо? Паренька с севера? Господи, но ты же ему не доверяешь!

– Именно поэтому я возьму его с собой. – Араб поднялся. – Нет времени объяснять. Пора готовиться к походу. Я хочу, чтобы ты сделал для меня лишь одно.

– Все, что скажешь, Махмуд.

– Не позволяй слугам говорить никому, что я ушел на север. Не позволяй им говорить, что я взял с собой Макупо. Не позволяй им передавать вести каким-либо образом.

– Как я, черт возьми, это сделаю? – раздраженно ответил Донаки. – Как я запрещу этим сорокам болтать?

– Лучше всего было бы убить их. Но ты – христианин и американец, – усмехнулся Махмуд Дауд. – Ты презираешь разумные и действенные методы. Поэтому иди к Латробу, комиссару полиции, и потребуй, чтобы он арестовал слуг сегодня, за час до того, как я уйду. Расскажи комиссару столько, сколько пожелаешь или сочтешь нужным, главное – чтобы слуги молчали, пока я не вернусь. Я не желаю, чтобы в мое отсутствие рассылали вести. Я не желаю, чтобы от деревни к деревне стучали деревянные барабаны.

– Но почему?

Араб сделал величественный жест – больше чем жест, па, которое рассекло воздух, подобно драматической тени:

– Потому что я знаю Африку. И потому что я хочу предотвратить рождение чуда.

Он покинул комнату величественным, пружинистым шагом, негромко напевая себе под нос.

Донаки смотрел вслед Дауду, смотрел, как он двигается среди варанга, сидящих на корточках на веранде, и грациозно лавирует среди мусора, переполнившего двор.

Донаки еще долго слышал слова и высокую мелодию его песни. Это была веселая песнь дамасских базаров. Дауд часто пел ее, когда был возбужден или нервничал:

В своем безумии женился я на двух.
Что будет теперь с тобой, о дважды женатый?
Ответил я: буду между ними агнцем,
Наслаждаясь блаженством меж двух овечек.
Но теперь…

Голос Дауда затих вдали. Донаки встал, вышел из дома и пошел к дому комиссара полиции.

Час спустя мальчики варанга, служившие Ди-Ди в их бунгало, оказались в тюрьме, что противоречило закону о неприкосновенности личности, о суде присяжных и еще полудюжине подобных божков, которым поклоняются жители местностей с умеренным климатом. Тем временем Махмуду Али Дауду, следующему за испуганным, хотя и непрестанно болтающим Макупо, предстояло путешествие в глубь континента длиной в триста миль.

Даже Донаки, знавший Африку, арабов и в особенности своего товарища, удивился бы, увидев, как быстро тонкий налет западной цивилизации и западной же сентиментальности испарился, отбросив Дауда на несколько веков назад, стоило лишь последнему зайти на полдюжины миль в джунгли.

Без какого-либо повода или очевидной причины араб со всей силы, что была в его тощей, но жилистой руке, ударил африканца по голове коротким, но толстым кнутом-шамбоком.

Макупо упал и взвыл. Махмуд Дауд обратился к нему. Его голос был ровным и бесстрастным:

– Собака и сын сотни собак! Бедствие в звериной шкуре! Ходячий позор! Слушаешь ли ты меня, о злонамеренное и зловонное создание без имени, морали, роду и племени?

Африканец не отвечал, лишь жалобное бульканье послышалось из его горла. Его глаза закатились, и он начал целовать кожаные туфли араба.

Но тот не удостоил вниманием эту безмолвную мольбу о милосердии и снова со всей силой и методической бесстрастностью, почти как ученый, ударил шамбоком извивающееся черное тело у своих ног и повторил снова, по-прежнему бесстрастно:

– Слушаешь ли ты меня, о бесчестный потомок неверных свиней в третьем колене?

На этот раз ответ был быстр и разборчив:

– Да, господин мой!

– Эйва! Эйва! – воскликнул араб. Он с удобством устроился на упавшем дереве, приподнял подол своего коричневого бурнуса, в котором путешествовал, и положил ноги на африканца. – Эйва! Хорошо. Значит, ты, о плосконосое создание в красном покрывале, пришел без приглашения с севера, из верховьев реки, и разнес ядовитые слухи среди мальчишек из моего крааля. – Он засмеялся и продолжал: – Воистину, свой дом на севере ты покинул петухом, ожидая, что вернешься туда павлином, гордо выступая и распушив хвост. Хаха! Слушай же меня, о козел, лишенный крупицы разума и благопристойности! Ты вернешься на север, но совсем не павлином. Ты вернешься собакой и разнюхаешь для меня, твоего господина, путь к жилищу умлино, который прислал тебя с твоими речами о предательстве на побережье. Ты приведешь меня туда, где знахарь творит чудеса. Понял ли ты меня?

– Да, господин мой.

Араб пнул распростертого перед ним африканца трижды в одно и то же место, спокойно и точно прицеливаясь: