Багдадский Вор

– Да, – сказал ясновидящий, бросая горсть разрисованных пластинок из слоновой кости, чтобы узнать, будет ли удача сопутствовать Хон Фа. – Чистота ценна разве что для глупых юнцов. Но ты стар, мой достопочтенный кузен…

– Это так, – перебил его Наг Хон Фа. – Я стар, толст, неповоротлив и в высшей степени мудр. Разве чистота стоит дороже, чем счастье и довольствие уважаемого гражданина, который смотрит на своих сыновей, играющих у его ног?

Когда его младший брат Наг Сень Ят, торговавший опиумом, заговорил о некой Юн Цюай, Хон Фа лишь улыбнулся.

– Юн Цюай – красавица, – говорил торговец опиумом, – и молода, и происходит из достойного клана, и…

– И бесплодна! И живет в Сан-Франциско! И состоит в разводе со мной!

– Но у нее есть старший брат, Юн Лон, глава клана Юн. Он наделен большим влиянием и богатством – он богаче всех на Пэлл-стрит! Твой новый брак станет для него оскорблением главным образом потому, что эта женщина – инородка!

– Нет. Только ее волосы и глаза иного рода.

– За волосами и глазами таится зов крови, – парировал Наг Сень Ят и повторил свое предупреждение о Юн Лоне.

Но его собеседник отрицательно покачал головой.

– К чему наделять беду крыльями, если она и без них стремительно летает? – напомнил он брату чьи-то слова. – Ясновидящий же прочитал на пластинках, что Фанни Мэй Хи родит мне сыновей, одного или двух. Если же капля варварской крови и в самом деле запятнала чистое зеркало ее китайской души, я всегда смогу взять обратно в свой дом прекрасную и благородную Юн Цюай, с которой я развелся, потому что она бесплодна, и которую отправил в Калифорнию. Она станет воспитывать сыновей, рожденных другой женщиной, и все будет в высшей степени удовлетворительно.

После того он надел свой лучший американский костюм, пришел к Фанни и сделал ей предложение с чрезвычайно важным видом и множеством церемонных фраз.

– Конечно, выйду! – сказала Фанни. – Само собой! Уж лучше замуж за самого толстого и желтого узкоглазого в Нью-Йорке, чем так жить, как я живу. Правда же, узкоглазенький мой?

«Узкоглазенький» улыбнулся и одобрительно на нее посмотрел. Он сказал себе, что разрисованные пластинки, без сомнения, сказали правду и она родит ему сыновей. Мать самого Хон Фа была девушкой с реки. Ее купили в пору засухи за горстку сухого зерна. Умерла же она в ореоле святости – девятнадцать буддистских монахов следовали за ее разноцветным лакированным гробом, величественно покачивая бритыми головами и бормоча подходящие случаю и лестные для покойной стихи из Алмазной сутры.

Фанни, со своей стороны, хотя и бесстыдно лгала, что она – чистокровная белая женщина, знала, что китайцы – хорошие мужья. Они щедры и многое прощают, а также бьют своих жен значительно реже, чем белые мужчины из соответствующих сословий.

Конечно, она выросла в трущобах и поэтому агрессивно настаивала на своих правах.

– Узкоглазенький, – сказала она, глядя на нареченного взглядом, горящим огнем истинного чувства, накануне свадьбы. – Я женщина честная и обещаний не забываю. Конечно, я не из благородных барышень, но все равно надувать тебя я не собираюсь. Понимаешь, да? Но… – Она взглянула на него, и в следующих ее словах выразились все ее высокомерие и вся трагедия ее смешанного происхождения, которую, впрочем, Наг Хон Фа не понимал: – Мне нужна хоть малюсенькая капелька свободы, понимаешь меня? Я ведь американка, белая женщина… Эй! – Он быстро прикрыл свою усмешку толстой ладонью. – Ничего тут нет смешного. Да, я белая женщина, а не какая-нибудь китайская кукла фарфоровая! И сидеть как фифа, сложа ручки, в этой вонючей клетке четыре на пять метров, ожидая своего господина и повелителя, я не собираюсь! В общем, я хочу свободы, улиц и городских огней! Но я буду верной женой, если ты будешь верным мужем, – добавила она вполголоса.

– Конечно, – ответил он. – Ты свободна. Почему бы и нет? Я ведь американец. Выпьем?

И они отпраздновали сделку бокалом рисового вина, разбавленного бурбоном и приправленного анисом и толченым имбирем.

Вечером после свадьбы муж с женой, вместо того чтобы отправиться в свадебное путешествие, устроили пьяный дебош среди роскошной, вновь отлакированной мебели в их квартире на Пэлл-стрит. Несмотря на суровые декабрьские морозы, они вместе высунулись из окна и проорали пьяный гимн в честь эстакады, которая возвышалась на фоне звезд среди горячих запахов Китая, исходящих из-за ставней и подвальных решеток, – холодная, суровая и, несмотря на весь гром и грохот, пустая.

Наг Хон Фа увидел, как Юн Лон переходит дорогу. С чувствительностью пьяного он вспомнил сестру Юн Лона, с которой он развелся, потому что она не могла родить ему детей, и громогласно пригласил его в квартиру.

– Заходи! Выпьем! – икнул он.

Юн Лон остановился, взглянул вверх и вежливо отказался. Но при этом он не забыл внимательно и одобрительно оглядеть златокудрую Мэй Хи, которая вопила вместе со своим огромным господином. Юн Лон был вовсе не безобразен. В мигающем свете фонаря тени резко, как трафарет, ложились на его узкое бледно-желтое лицо с гладкой кожей и резкими чертами.