Багдадский Вор

– Двадцать долларов, – сказал он. – Может быть, двадцать один. Не волнуйся. Я продам этот браслет за лучшую цену, которую смогу предложить, ради твоей дочери…

Внезапно Фанни расхохоталась. Булькающий смех сотрясал ее тело, сжимал ей горло и изливался потоком крови из ее легких.

– Двадцать долларов! – хохотала она. – Двадцать один! Бедный ты дурачок, да один этот браслет стоит всего образования Фанни. Он три тысячи стоит! Он настоящий, с золотом и бриллиантами! Мне его Юн Лон подарил! Дурак ты, дурак!

Фанни упала на кровать и умерла. На ее лице застыла улыбка, и от этого она была похожа на спящего ребенка, что было суровой насмешкой над истиной.

На следующий день после похорон жены Наг Хон Фа нанес визит Юн Лону в магазине последнего, разумеется предупредив того церемонным письмом. С течением времени этот визит приобрел в пестрой и мрачной истории Пэлл-стрит эпическое, легендарное, почти религиозное значение. Кланы Наг и Юн вспоминают его с одинаковой гордостью, слухи о нем дошли до Тихоокеанского побережья, и даже в далеком Китае мудрецы говорят о нем с почтительным шепотом, спускаясь по реке в разрисованных плавучих домах в сезон цветения персиковых деревьев.

Юн Лон встретил гостя у открытой двери магазина.

– Извольте войти первым, – сказал он, кланяясь.

Наг Хон Фа поклонился еще ниже.

– Я не смею, – ответил он и процитировал строки из «Образцовых церемоний и правил благопристойности», в которых говорилось, что поведение есть изъявление истинных чувств сердца.

– Прошу вас, извольте войти первым, – повторил Юн Лон, и снова Хон Фа ответил:

– Я не смею.

Лишь после третьей просьбы он, по-прежнему возразив, вошел. Торговец вошел за ним, прошел на восточную сторону магазина и указал гостю на западную в соответствии с правилами китайского этикета.

– Извольте выбрать коврик, – сказал Лон.

Лишь скромно отказавшись несколько раз, Наг Хон Фа принял приглашение, уселся и мягко улыбнулся хозяину.

– Трубочку? – предложил Лон.

– Благодарю. Простую бамбуковую трубочку, пожалуйста, с простым бамбуковым мундштуком и безо всяких украшений.

– Нет-нет! – возразил Юн Лон. – Мои гости курят трубки из драгоценного нефрита с резными янтарными мундштуками и алыми кисточками!

Он хлопнул в ладоши, и вошел один из его младших двоюродных братьев с перламутровым подносом, на котором были симметрично расставлены опиумная лампа, трубки, чаши и шкатулки из рога и слоновой кости. Минуту спустя опиум уже шипел на открытом огне. Набитую нефритовую трубку дали Наг Хон Фа, и он вдохнул едкий серый дым всеми легкими. Затем он вернул трубку мальчику, который вновь набил ее и передал Юн Лону.

Некоторое время двое курили молча. Два жителя Пэлл-стрит, два мелких торговца, но за спиной этих мелких торговцев стояли три тысячи лет непрерывной истории, гордости, достижений и покоя, которые эти двое разделяли в силу общей расы и которые придавали им достоинство.

Юн Лон гладил себя по щеке правой рукой. Слабеющий алый свет плясал на его безупречно отполированных ногтях.

Наконец он прервал молчание.

– Твоей жены больше нет, – сказал Лон, слегка выделяя последнее слово особенно грустным ударением.

– Да, – печально склонил голову Наг Хон Фа и, помолчав, добавил: – Друг мой, прав тот, кто считает юношей глупцами, ибо их умы разгорячены и затуманены страстью. Мудрость и покой, с другой стороны, свойственны людям зрелым…

– Таким, как ты и я?

– Безусловно! – уверенно сказал Хон Фа.

Юн Лон приподнялся на локтях и искоса посмотрел на собеседника. Тот медленно подмигнул и как бы невзначай продолжал говорить о том, что мудрецу, убеленному сединами, сперва надлежит проникнуть в природу вещей, затем приумножить свои знания, затем укрепить свою волю, затем усмирить свое сердце, затем достичь полного совершенства и лишь затем установить порядок в своей семье.

– Правдивы слова твои, о мудрый брат мой, – согласился Юн Лон. – Семье нужны сила мужа и подчинение жены.

– Увы, моя жена мертва, – вздохнул Наг Хон Фа. – Моя семья в смятении. Мои дети плачут.

Юн Лон достал маленький веер из своего широкого шелкового рукава и медленно его раскрыл.

– У меня есть сестра, – мягко сказал он. – Юн Цюай, та самая бесплодная женщина, что некогда была твоей женой, о мудрый брат мой.

– Поистине благородная женщина! – Наг Хон Фа прикрыл глаза и продолжал: – Пять дней тому назад я написал ей и выслал ей деньги на поезд до Нью-Йорка.

– А! – тихо выдохнул торговец.

Последовала новая пауза.

Младший двоюродный брат Юн Лона помешивал темный опиум, который на огне становился золотого и янтарного цветов.

– Извольте закурить, – предложил торговец.

Наг Хон Фа полностью закрыл глаза. Его толстое лицо, желтое, как старый пергамент, казалось безразличным, бессмысленным, почти спящим.

Наконец он заговорил:

– Твоя благородная сестра, Юн Цюай, станет превосходной матерью детям моей покойной жены.

– Бесспорно.

Снова последовала пауза, и снова ее прервал Наг Хон Фа. Его голос был спокоен и мелодичен, как старинный храмовый гонг, позеленевший от прошедших веков.

– Друг мой, – сказал он, – помнится, ты подарил моей покойной жене драгоценный браслет…