Багратион

— Поздравляю, господа, с новостью наиважнейшей! Каждый из генералов в одно и то же время почуял на себе его умный и приветливо-острый взгляд. Все разом двинулись к Ермолову и окружили его. Простое и непритязательное благородство удивительным образом сочеталось в этом человеке с заискивающей манерой обращения, мужественный тон речи — с приятно-вкрадчивым голосом. Даже самые старые генералы относились к нему, самому молодому, дружески и с уважением. А товарищи по чину и младшие любили без памяти. Ермолов уже обнялся с графом Сен-При. Крепко прижал к груди твердую ладонь атамана Платова. И облобызался с Николаем Николаевичем Раевским.

— Господин главнокомандующий только что подписал приказ по армии…

— Приказ? Какой? Не томите, Алексей Петрович!

— Извольте, господа, — сказал Ермолов и развернул лист синей бумаги. «Приказ по Первой Западной армии 21 июля 1812 года. № 68. Солдаты! Я с признательностью вижу единодушное желание ваше ударить на врага нашего. Я сам с нетерпением стремлюсь к тому…»

— Браво! — крикнул граф Кутайсов. — Ура! Конец ретираде! На стенах смоленских кровью смоем ее позор!.. Его возглас потонул в буре восторженных восклицаний. Под напором радостного гула дрогнула старая зала губернаторского дома. Генералы поздравляли друг друга, как с праздником. Целовались, как на пасхе. И всем было понятно: не будь сейчас Багратиона за дверьми Барклаева кабинета, не было бы и этого решительного долгожданного приказа.

— Все прощаю Михаиле Богданычу, — с сияющими глазами и лицом повторял Кутайсов, — все! А Багратиону — слава!

— Слава! — раздалось в углу.

— Слава! Слава! — пронеслось по зале.

К Кутайсову подошел полковник среднего роста, полный, румяный, как хорошо пропеченная булка. Все существо его дышало здоровьем и энергией. Несколько секунд он с молчаливым любопытством наблюдал радость молодого генерала. Надменно-ласковая улыбка перебегала из края в край по его пышным розовым губам. Можно было подумать, что он удивляется детскому простодушию графа, по снисходительности сожалеет его, а от избытка гордости не может скрыть сожаления. Полковник держал себя странно, — вовсе не так, как полагалось бы по носимому им скромному чину. Это был Толь, генерал-квартирмейстер Первой армии, любимец Барклая и главная пружина его предначертаний.

— А не кажется ли вашему сиятельству, — все еще продолжая улыбаться, наконец спросил он, — что, судя по приказу нынешнему, главнокомандующий твердо решил город Смоленск без боя оставить?

И Толь с удовольствием заглянул Кутайсову прямо в рот, безмолвно раскрывшийся от изумления.

Ермолов стоял возле Раевского. Как и всегда в минуты задумчивости, нахмуренное лицо его было прекрасно. Но вот усмешка скользнула в глазах и неприятно исказила его физиономию выражением искусственной веселости. Он наклонился к Раевскому и прошептал:

— А ведь, пожалуй, пропал Смоленск, Николай Николаич. Коли взялся квакер на бумаге угождать князю Петру Иванычу, значит, на деле пропал Смоленск!..

Двери кабинета распахнулись, и оба главнокомандующих вышли в залу. У Барклая был спокойный, деловито-будничный вид; у Багратиона — довольный, даже радостный. Князь Петр на виду у всех пожимал руку Михаила Богдановича.

— А теперь, любезный князь, — сказал Барклай, — прошу пожаловать со мной вместе в лагерь Первой армии…

Глава четырнадцатая

Провиантские магазины в Смоленске были полны муки. Но печеного хлеба и сухарей не хватало. Поэтому войсковые части принялись за выпечку и сушку. А за мукой в провиантские магазины отправлены были офицеры-приемщики. В число таких приемщиков попал и квартирмейстер сводной гренадерской дивизии Первой армии прапорщик Полчанинов. Это был белокурый юноша, высокий, неловкий, с круглым, свежим лицом. Губы его то и дело складывались в нежную, детскую улыбку, а упрямые кудри падали на лоб. И в эти минуты некрасивое лицо становилось на редкость привлекательным.

Целый год после выпуска из корпуса Полчанинов просидел в крестьянской хате, глядя в синюю даль степей и не спеша занимаясь обучением своего капральства. Между тем собственные его знания, приобретенные в корпусе, мало-помалу испарялись. Алгебра и геометрия были первыми дезертирами. За ними последовали прочие части математики. Но голова Полчанинова не пустела, — она только делалась похожей на разрозненную библиотеку, ключ от которой временно затерялся. Зато сердце его переполнялось чудесными чувствами без названия и без слов для их выражения. Неуловимые настроения эти, пылкие и возвышенные, налетали на прапорщика, теснились и волновались в нем, как туман на пустынных раскатах поля. И он с нетерпением ждал войны.