Багратион

— Не только они, — с веской расстановкой слов произнес он. — К счастью, кроме Багратиона, предусмотрительность и осторожность командует русской армией. Это — ее лучшие полководцы.

На первый взгляд фон Клингфер был такой же молодой, веселый и блестящий офицер, как и очень многие другие из его круга. Однако сквозь веселый блеск молодости то и дело проступала в нем жесткая сдержанность — род упорного, сурового раздумья.

— Понимаю, — с досадой сказал Олферьев, — вы говорите о генерале Барклае. Его достоинства бесспорны. Но предусмотрительность и осторожность, являясь главными из них, незаметно привели русские армии в Смоленск…

— Меньше чем за полтора месяца войны! — с негодованием выкрикнул Давыдов.

— У нас в ложе… — начал было «принц Макарелли», но, вспомнив что-то неподходящее, махнул рукой. — Интересно, куда отгонит нас Бонапарт еще через месяц!

Спор вспыхнул, как солома, на которую упал огонь. Голоса офицеров с каждой минутой становились громче, слова — резче, аргументы — непримиримее.

— Верно, что честь оружия нашего до сей поры неприкосновенна! — яростно кричал Давыдов. — Верно! Этого Наполеон еще никогда не испытывал. Но сердце, господа, на куски рвется, когда думаю, какие пространства нами уступлены…

— С помощью божьей, — сказал Клингфер, — благополучно отступим и далее.

Черствая рассудительность Барклаева адъютанта бесила Олферьева. «Это школа, целая школа! — с сердцем думал он. — Мерзкие перипатетики!»[52] «Лероа» действовал на корнета. Голова его пылала. И он проговорил резко, как можно резче, стараясь задеть, а если удастся, то и вывести Клингфера из себя:

— Вы надеетесь на бога. А мы, сверх того, еще и на князя Багратиона. Что скрывать? Нам ненавистна ретирада, она истомила нас. Ее позор оскорбителен…

Туман в голове Олферьева сгущался. Обрывки мыслей стремительно обгоняли друг друга: «Несчастная Россия! Муратов счастливей всех нас! Ах, семь бед один ответ!» Олферьев вскочил, поднял руку и пошатнулся. Звонкий тенор его разнесся по зале:

Vive l'etat militaire
Qui proment a nos ouhaits
Les retraites en temps de querre,
Les parades en temps de paix…

Эту песенку, сложенную еще покойным Муратовым, частенько распевали во Второй армии гвардейские офицеры. И сейчас сперва «принц Макарелли» и Давыдов, а за ними еще добрая дюжина голосов, сильных и слабых, умелых и неумелых, подхватила мелодию и слова. Чья-то грозная октава вела за собой хор:

Славу нашего мундира
Мы поддерживать должны
Вахтпарадами в дни мира,
Отступленьем в дни войны…

Клингфер стоял бледный, с закушенной губой и сложенными на груди руками.

— Браво! Славно! — прогремело за его спиной. Он оглянулся. Это был Фелич.

— Оставьте ваши coups de theatre[53], барон! Не советую также подходить к людям из-за спины!

Фелич усмехнулся и, как таракан, задвигал усами.

— Дурная привычка думать вслух доставляет мне изредка приятные минуты, но и множество неприятных тоже. К счастью, я не кичлив и не околачиваюсь по главным квартирам…

— Фелич!!! — грозно крикнули, как по команде, штабные — и Клингфер, и Олферьев, и Лайминг. Гусар щелкнул шпорами.

— Я не хотел никого обидеть, господа!

Несколько секунд маленький обезьяноподобный кирасир и его высокий товарищ что-то обсуждали вполголоса с деловым видом. Затем Клингфер подошел к Олферьеву.

— Послушайте, корнет! Граф Лайминг и я — мы адъютанты генерала Барклая. Песня, которую вам нравится распевать, прекрасная, очень остроумная песня. Но она оскорбительна для лица, при коем мы состоим. Сверх того, некоторые господа из главной квартиры Второй армии распускают по рукам некое глупое письмо…

— Вот оно, — с наслаждением сказал Фелич и полез в ташку[54].

Олферьев смотрел на Клингфера и почти не видел его. Маячившая перед ним отвратительная и злобная маска не могла принадлежать этому спокойному и красивому офицеру. Странное дело! При первых же словах Клингфера хмель соскочил с Олферьева, — возмущение и гнев оказались сильнее «лероа». Но горячий туман не испарился, и тысячи молоточков больно ударяли в виски. Олферьев чувствовал, что задыхается от ярости, и, чтобы не задохнуться, рвал на куски фисташковую перчатку.

— Вы хотите сказать, ротмистр, что я распускаю известное письмо? И может быть, делаю это по поручению моего генерала? Не так ли?

— Браво! — рявкнул Фелич. — Славно! Ох, не стерпел бы я!..

Пришла минута, когда, по точному расчету Клингфера, должен был наступить неизбежный и естественный конец этой ссоры. Тянуть долее было бесполезно, да и неприлично. Поэтому он проговорил решительно и твердо;

— Последнее — едва ли. Но первое — так. Письмо распускаете вы, вы, вы…

— Браво! Ей-ей, не стерпел бы я! К вашим услугам, господа!

Со стороны могло показаться, что Фелич — главное действующее лицо в этой истории. Олферьев шагнул вперед и швырнул кусок разорванной перчатки прямо в лицо Клингферу.

— Ловите, лжец!