Багратион

— У последних минут, Ананьич! Ноне к вечерням отойдет. Уж я и шептать пытал, и молитвы пел — не берет. Да где ж? У его любезного, гноище в грудях скопилось, — рази вынешь?

— Вот те и Агей Захарыч Сватиков! — вымолвил староста. — Боевой землячок наш! Был — и не станет!

В сенцах застучали сапоги, зашуршали лапти. Дверь скрипнула и впустила в горницу сразу троих мужиков. Это были те самые крестьяне, которые и в Смоленск поспели к приходу туда русских армий, и недавно провожали за Катань экспедиционный отряд. Один из них, тот, что носил белые порты, был хозяином избы.

— Ну и дела! — выговорил он, садясь на скамью возле раненого Сватикова. — Дела-а-а! Надо быть, ноне же и переправится… Больно спешит!

— Главная причина — куда их теперича леший кинет? — спросила поярковая шляпа.

Сватиков уже не бредил. Он лежал совершенно неподвижно, только пальцы его еле заметными движениями собирали в мелкие складочки край покрывавшей его шинели. При последних словах крестьянина в шляпе он захрипел тяжело и трудно. Глаза его открылись, и пристальный, как будто удивленный взгляд обошел всех находившихся в избе. В горле Сватикова булькало и свистело. Голова поднялась с подушки.

— Агей Захарыч! Мила-ай! Уж ты… лежи уж. Христа для!

Слепой старик хоть и не видел, а знал, что делалось в избе.

— Не тревожьте его, детушки, — сказал он. — Сейчас он зд всю жизнь главное молвит! Подошло ему время…

Сватиков действительно хотел говорить. Несколько секунд это ему не удавалось: тонкие губы, покрытые сухой белой коркой, шевелились туго и беззвучно. От напряжения серые глаза сделались огромными и засветились тусклым, безжизненным огнем. Руки и ноги двигались в мучительных усилиях, помогая непослушному языку.

— Где… хранцузы-то? Вопрос был глух и невнятен.

— Издеся! — хором отвечали мужики. — Через Днепр прутся. С самой ночи… краю нет!

Сватиков вздрогнул. Бледное лицо его с острым, как у покойника, носом оживилось и, кажется, даже порозовело. Голос внезапно окреп.

— Соседушки! — уже значительно явственнее проговорил он. — Родимые! Ведь это они на Смоленск торопятся… его брать хотят, в обход, стало быть… с заду! А как несведом о том князь наш Петр Иваныч? Ну и… сгиб Смоленск! А-а-а…

На этом оборвалась речь Сватикова. Он хотел еще сказать что-то. Но вместо слов только тянул эту хриплую, страшную, полную невыразимого отчаяния ноту:

— А-а-а-а!..

Мужики замерли, молча глядя на солдата. Однако испуг и изумление их продолжались недолго. Первым вскочил и засуетился хозяин избы.

— Батюшка ты наш, Агей Захарыч! Приставил ты нам голову к плечам! Ведь и впрямь на Смоленск они гонятся… Через Красный — на Смоленск! Что ж теперь? А? Видать, и нам гнать надоть! Князя повестить — главное дело…

— И то! — подтвердил другой. — Расее, чать, все служим!

— Запрягай, хозяин! — крикнул третий. — Время-то не повторное. Скачем!

Мужики, крестясь и отыскивая рукавицы, кинулись к порогу. Староста хотел было остеречь:

— Не вдруг на гору-то! С поноровочкой!

Но его никто не слушал. И в избе опять остались только слепой старик, Ананьич и Сватиков. Агей лежал, запрокинув голову. На губах его теперь пузырилась бело-розовая пена. Он как-то странно и страшно дышал — не грудью, а и животом и ногами — весь. Пальцы судорожно мяли шинель. Старик подошел к нему, наклонился и, прислушиваясь, спросил:

— Кончаешься, раб божий Агей?

Сватиков не ответил. Да он уже и не дышал.

Уже четверо суток обе русские армии делали трудные и опасные марши. Когда Барклай, оставив движение к Рудне, потянулся двадцать седьмого июля в сторону от неприятеля, правей его, и увел свою армию в село Мощинки, Багратион перешел в Приказ-Выдру и, выставив передовые посты через Лешню и Катань до Днепра, расположился на том самом месте, где до того стоял Барклай. Здесь действительно была дурная вода. Но еще хуже было то, что Михаил Богданович, по-видимому, вовсе отказался атаковать французов в Рудне. Багратион слал к нему записку за запиской, резкие и колкие. Ответы приходили холодные, лаконичные и невразумительные.

— Правый фланг… Поречье… Сколько угодно всего, лишь бы не драться, — возмущался князь Петр Иванович. — Повесить его, Алеша, мало!