Багратион

За спинами Толя и Травина раздался лукавый, рассыпчатый старческий смех. Оба они обернулись. На старом мекленбургском мерине сидел Кутузов и весело покачивался в седле. Он был в том же костюме, что и в дороге: сюртук без эполет враспашку над белым жилетом, белая фуражка без козырька. Только не было на нем теперь шинели да прибавились перекинутые через плечо шарф и нагайка. Рядом с ним гарцевал Багратион и неподвижно возвышался на строгом коне Барклай. Позади шепталась, кивая султанами, пышная свита. Откуда они взялись? Как подъехали? Толь вспотел от неожиданности и замер, отдавая фельдмаршалу честь.

— Здравствуй, Карлуша! — проговорил Кутузов. — Ты тут пушишь не дельно, а я слушаю. Да мне и подслушать можно, я ведь не сплетник. Диоптры же и впрямь дрянь. Надобно будет снять их в артиллерии. Вот тогда и будет все по-твоему, Карлуша: steif, gerade, und Einer wie die Andere[88]! А канонир хорош! Подойди ко мне, голубчик мой!

Угодников подошел учебным шагом, так страшно выкидывая кверху носки и дрыгая мускулами ног, что Кутузов опять засмеялся.

— Бывал под командой моей, голубчик?

— Под Аустрелицем, ваша светлость!

— Я вижу, что мой ты! Иные считают, что война портит русского солдата, Михайло Богданыч. А я так обратно думаю: хорош русский солдат, ежели его для войны никакими немецкими фокусами испортить невозможно. Как тебя зовут, дружок?

— Канонир Угодников, ваша светлость!

— Молодец, молодец! Ведь молодец он, князь Петр? Эх, Михайло Богданыч! Как же это? С такими-то молодцами да все отступать?

Кутузов произнес последние слова громко. Тусклый взгляд его обежал солдатские лица. Он не хотел упустить впечатления от этой давно приготовленной фразы. И увидел именно то, чего ожидал. Вся орудийная прислуга вздрогнула от прилива гордых и признательных чувств. «Уж теперь не пропадем! Знает отец, как взяться за солдата! Да и мы за таким отцом…» Совершенно те же чувства, и гордые и признательные вместе, волновали Багратиона. Сегодня на его улице был праздник. Сколько тягот спало с сердца! Не надо больше им воевать с чужой осторожностью; ни бежать от своей собственной предприимчивости. Во всем финал. Все годится по месту и времени. Амштетен… Шенграбен…[89] Здравствуй, старая, проверенная мудрость! Угрюмое лицо Барклая бросилось в глаза князю Петру Ивановичу. Трудно человеку вынести столько радости, сколько терпит он горя иной раз! А радость делает людей расточительными, заставляет их щедро расплескивать добро. Багратион подъехал к Барклаю.

— Смоленск — позади, а Москва — перед нами. Полно церемониться, Михайло Богданыч! Не лучше ли душевно приблизиться друг к другу?

Кутузов расспрашивал Травина:

— Да не сын ли ты Юрия Петровича, что в отставку бригадиром пошел? И в Москве после дюжинничал?[90]

— Я сын его, ваша светлость!

— Ба-ба-ба! Да ведь я с родителем твоим в Инженерном корпусе на одной скамейке сидел… Хват был покойник! А и ты в него: остер, зубаст… Так и надобно. А Карла за горячку его и недельность прости. Я его давно знаю, еще как он пальцы сосал, знал его. Много лишнего чешет. А говорить нужно, Карлуша, так, как кулаком бить: мало, крепко и больно. Запомни! Травин… Юрья Травина сын… Поди же ко мне, грубиян милый, я тебя поцелую!

Одним генералам позиция у Царева-Займища нравилась, а другие находили ее слабой. Несомненно, что в ней были большие достоинства. Открытое местоположение лишало врага возможности скрывать свои движения. Все возвышенности оказывались под русскими войсками, и это было очень удобно для действий артиллерии. Но, с другой стороны, по низенькому рельефу местности, отсутствовали на ней хорошие опорные пункты, и болотистая речка позади русских линий могла помешать отступлению.

Тем не менее армия строилась в боевой порядок, и в разных концах позиции возводились укрепления. Правда, войска столько раз уже ожидали сражения и готовились к нему, так долго отступали в виду неприятеля, что в конце концов изверились в своих надеждах на генеральный бой. Но приезд Кутузова, очевидные выгоды царево-займищенской позиции и работы по ее укреплению заставляли думать, что решительный день настал.

В избе, занятой фельдмаршалом, происходило совещание корпусных генералов армии. Кутузов сидел в кресле посредине горницы, окруженный этими нарядными, красивыми, ловкими, изящно-осанистыми людьми. По сравнению с ними он казался короток ростом, грузен, неуклюж и даже жалок со своим кривым, непрерывно слезившимся глазом. У эмеритальной кассы военного министерства в Петербурге можно наблюдать сотни этаких отставных инвалидов, пришедших за получением пенсиона. И никто никогда не встречал такого фельдмаршала. Говорил Кутузов тихо, и когда говорил, то как будто думал о чем-то совсем другом. Но, как ни горячились генералы, как ни поднимали, споря, свои громкие голоса, тихая речь фельдмаршала была слышнее.

— Теперь дело наше, — говорил Багратион, — не в том состоит, чтобы искать позиции. Надо действовать. Мы гораздо неприятеля превзошли и духом и единством…