Багряная игра. Сборник англо-американской фантастики

— Прости, пожалуйста, — повторил Паяц и, спохватившись, поджал губы. На его щеках мгновенно обозначились ямочки. Он совсем не то хотел сказать. — Мне надо идти. Я должен сделать что-нибудь.

Алиса грохнула кофейником по столу.

— Ради Бога, Эверетт, ты можешь хоть одну ночь остаться дома? Неужели так необходимо бегать по улицам в этом гнусном шутовском наряде и раздражать народ?

— Я... — он оборвал себя на полуслове, нахлобучил тихо позвякивающий колокольцами шутовской колпак на рыжую шевелюру, встал из-за стола, сполоснул чашку и сунул ее в сушилку. — Мне надо идти.

Алиса ничего не ответила. Зажужжал телефакс, она вынула из него лист бумаги, пробежала глазами и швырнула на стол. — Про тебя, конечно. Посмешище...

Он проглядел сводку новостей: в ней говорилось о том, что Тик-Так-Владыка пытается выявить его, Паяца, местонахождение.

Наплевать, что он и сегодня опоздает. В очередной раз.

У дверей он раздраженно бросил через плечо:

— Ты тоже переигрываешь с праведным гневом!

Алиса возвела прелестные очи к небу:

— Посмешище!

Паяц скользнул за порог, резко — чтобы хлопнула — толкнул дверь, но та закрылась плавно и медленно. Щелкнул автоматически запирающийся замок.

Тут же раздался тихий стук в дверь. Алиса встала и, свирепо сопя, пошла отворять.

— Я вернусь в половине одиннадцатого, ладно?

Она скорчила унылую гримасу, передразнивав его.

— Зачем ты мне это говоришь? Зачем?! Ты же знаешь сам, что все равно опоздаешь! Ты ведь знаешь! Ты всегда опаздываешь! Так какого черта ты говоришь мне эти глупости?!

Она закрыла дверь.

Паяц согласно кивнул. «Она права, — подумал он. — Она всегда права. Я опоздаю. Я всегда опаздываю. И действительно, зачем я говорю ей эти глупости?»

Он пожал плечами и отправился в путь, чтобы опоздать еще раз.

Он запустил в небо петарды, и они разорвались в вышине, складываясь в сверкающую надпись на облаках: «Прибуду на 114-ю ежегодную встречу членов Международной Медицинской Ассоциации ровно в 20:00. Надеюсь, что вы присоединитесь ко мне».

Естественно, власти заметили эти горящие в небесах буквы и стали готовиться к встрече с ним. И конечно же сделали поправку на то, что он непременно опоздает. А он явился за двадцать минут до начала и, затрубив в огромный рог, так напугал стражников, расставлявших на него сети, что те в поднявшейся суматохе угодили в собственную ловушку. Горловина сети затянулась, и спустя мгновение стража, оказавшаяся в гигантской авоське, болталась в вышине над ареной амфитеатра, оглашая присутствующих отчаянными воплями. Паяц хохотал и, ежеминутно раскланиваясь, просил прощения. Врачи, собравшиеся на торжества, встретили его кривлянье дружным смехом. Все думали, что Паяц просто переодетый конферансье, и от души веселились над его выходками. Все, кроме стражи, посланной ведомством Тиктакщика, — те знали, кем был Паяц на самом деле, но им было не до смеха — они болтались между небом и землей в самом неприглядном виде, будто какой-нибудь тюк на крюке портового крана.

(В другой части города в то же самое время — это отступление не имеет никакого отношения к нашей истории, оно лишь иллюстрирует могущество и всесилие Тиктакщика, — так вот, в это самое время некий Маршалл Делэхенти получил из ведомства Тиктакщика извещение об отключении. Вернее, получила извещение его супруга: некто в сером с профессиональной печатью скорби на лице вручил ей пакет, о содержимом которого она догадалась сразу же. В те дни этот пакет все опознавали мгновенно. Ей вдруг стало душно, она стояла не дыша, словно лаборант над микроскопом с бациллами ботулизма, и молилась, чтобы извещение было адресовано не ей. Пусть оно будет Маршу, молилась она, или кому-нибудь из детей, но только не мне, Господи, прошу тебя, только не мне. Потом она вскрыла пакет и, когда оказалось, что извещение пришло Маршу, испытала смешанное чувство ужаса и облегчения. Пуля сразила соседнего солдата. «Маршалл! — запричитала она, — Маршалл! Время вышло, Маршалл! О Господи, Маршалл! Что же нам делать, Маршалл, что же нам делать? Господи, Маршалл...» В эту ночь в доме Маршалла рвали на кусочки бумагу и цепенели от ужаса, но придумать ничего не могли. Ничего и нельзя было придумать. В доме повеяло безумием.