Багряная игра

Она не пыталась выжать из него что-то еще, просто держала ладонь на его руке и смотрела, как он засыпает… Хаито знала, что чувствует она, а значит, и то, что должен чувствовать он. Она была уверена: есть лишь одна эмоция или состояние существа, что может вот так, за один момент, обратиться в свою противоположность, инвертироваться. В великохайнском языке одно и то же слово, онта, означает и любовь, и ненависть. Конечно же, она не влюблена в Осдена, здесь другая история. То, что она испытывает к нему, — онта, инвертированная ненависть. Она держала его руку в своей, и между ними тек ток, ужасающее электричество, что возникает от прикосновения — прикосновения, которого он всегда страшился. Когда он засыпал, мышцы, окольцовывавшие, как на анатомическом рисунке, его рот, расслабились, и Томико увидела на этом лице то, что никому из них никогда не доводилось видеть, — улыбку, пусть едва заметную. Улыбка померкла. Осден уснул.

Он оказался крепким — на следующий день уже сидел и хотел есть. Харфекс собирался допросить его, но Томико не позволила. Она завесила дверной проем бокса листом политена, как часто делал сам Осден.

— Пластик в самом деле отсекает ваше эмпатическое восприятие?

— Нет, — ответил Осден сухо и осторожно, тоном, который был теперь принят у них в разговорах между собой.

— Значит, просто в качестве предупредительного знака?

— Отчасти. Скорее для исцеления верой[25]. Доктор Хаммергельд думал, что это поможет… Может, и помогает немного.

И все же любовь была, единственная. Испуганный ребенок, захлебывающийся в приливно-отливном напоре и дубасящий взрослых их же непомерными для него эмоциями, тонущий мальчик, спасенный неким мужчиной. Обученный дышать и жить тем же мужчиной. Получивший все — и защиту, и любовь от того же мужчины. От того, кто стал Отцом-Матерью-Богом, ни от кого другого.

— Он еще жив? — спросила Томико, размышляя над невероятным одиночеством Осдена и странной жестокостью великих медиков. И вздрогнула, услышав деланный, резкий, металлический смех:

— Он умер по меньшей мере два с половиной века назад, — ответил Осден. — Вы что, забыли, где мы, Координатор? Все мы, вырвавшись вперед, потеряли свои семейки…

А по ту сторону политеновой завесы находились в прострации остальные восемь человеческих существ, обитающих в Мире 4470. Их голоса звучали сдавленно и принужденно. Эскуана спал; Посуэт То была на излечении; Дженни Чонь пыталась расположить светильники у себя в боксе так, чтобы не отбрасывать тени.

— Все они перепуганы, — сказала Томико, перепуганная не меньше. — У каждого есть соображения о том, что напало на вас. Что-то вроде обезьянокартофеля, гигантский клыкастый шпинат, уж не знаю, что еще… Возможно, вы правы, не стоит толкать их к прозрению. Это было бы еще хуже — утратить доверие друг к другу. Но почему все мы так не уверены в себе, не способны взглянуть правде в глаза, так легко теряем голову от страха? Мы действительно все безумны?

— То ли еще скоро с нами будет!

— Почему?

— Потому что «что-то» есть, — он стиснул рот так, что рельефно выступили мышцы губ.

— Что-то чувствующее?

— Способность чувствовать.

— В лесу? Он кивнул.

— А тогда что же?..

— Страх… — Его лицо снова стало искажаться, он беспокойно заерзал. — Знаете, когда я там упал, я не сразу потерял сознание. А может, сразу же пришел в себя. Не знаю. Больше всего это было похоже на паралич.

— Вы просто лежали.

— Лежал на земле. Не мог подняться. Лицом в грязи; в мягкой такой лиственной плесени. Она и в ноздрях, и в глазах. Я не мог двинуться. Не мог видеть. Я будто был внутри земли. Проникнув в нее, став ее частью. Знал, что я между двух деревьев — даже если бы никогда не видел их. Думаю, что мог чувствовать корни. Те, что в земле подо мной, глубоко под землей. Руки были в крови, я мог чувствовать это, как и то, что именно из-за крови грязь, лицом в которой я лежал, теплая и влажная.

Я чувствовал страх. Он нарастал. Как будто бы они наперед знали, что я буду там, буду лежать там, на них, под ними, среди них; я — то самое, чего они страшились, но, кроме того, и часть самого их страха. Я не мог не отсылать страх туда, откуда он пришел, и он рос и рос, а я не мог двинуться, не мог уйти. Думаю, я начинал терять сознание, но страх тут же вновь возвращал мне его, и я все так же не мог двинуться. Ничуть не больше, чем они.

Томико почувствовала, как слегка зашевелились волосы на голове — заработал орган ужаса.

— Они… Кто они, Осден?

— Они, оно… Не знаю. Страх.

— О чем он теперь болтает? — требовательно спросил Харфекс, когда Томико изложила ему эту беседу. Она чувствовала, что должна защитить Осдена от бешеной атаки могучих эмоций, которым хайнианин не давал вырваться наружу, и не хотела, чтобы Харфекс до поры допрашивал Осдена. К несчастью, тем самым она раздула костер параноидальной тревоги, вяло тлевшей в бедняге, и Харфекс вообразил, что она и Осден вступили в союз и утаивают от остальных нечто особенно важное или опасное.

— Это походило на попытку слепого описать слона. Осден видел или слышал эту… чувствительность не больше нас.